Семьдесят девятый элемент

Мне всегда жаль черепах, разделываемых Дыментом для супа. Стоило жить на свете двести лет, чтобы покончить так бездарно. Двести лет — подумать только. Четыре человеческих поколения сменились на земле. Двести лет назад в помине еще не было Пушкина и Лермонтова, еще не совершилась Великая французская революция, шла Семилетняя война, царствовала Екатерина Вторая. Еще носили, помнится по книгам, смешные растопыренные кринолины и только входили в моду фраки. Еще не знали железных дорог и пароходов, не говоря уже о самолетах, радио, телефоне, была деревянной захолустная Москва и еще вовсе молод Петербург, а она уже существовала, не предки ее, а она сама, именно эта вот замшелая черепаха в костяной рубашке, со змеиной головой. Она, как и теперь, неторопливо и осмотрительно ползла по этой же самой пустыне, переставляла когтистые лапы, приглядывалась к варанам и хамелеонам, к торчащим из песка остаткам сожженных солнцем травинок. Она откладывала под камнями яйца и выводила смешных игрушечных черепашат, хоронилась от беркутов и тяжелого верблюжьего копыта. И двести лет назад ее опаляло солнце, она видела весною на бортах сая ослепительные маки, видела, как раскачиваются на ветру недолговечные тюльпаны, желтые и багровые, как они роняют на песок лепестки, а черепаха проползала мимо, равнодушная одинаково и к прекрасному и к безобразному. Ее зовут мудрой — словно долголетие само по себе залог мудрости, а ведь черепашьего ума хватает лишь на то, чтобы сберечь собственную жизнь...

Черепаха осматривается. Не посчитав меня за врага, ползет дальше. Протягиваю руку, черепаха мигом уходит в самое себя, встаю и поднимаю черепаху, змеиная голова тотчас высовывается — только птицы да человек не боятся высоты, прочим тварям она грозна и непонятна.

Черепаха перебирает лапами, еле слышно шипит, сейчас она с перепугу начнет испражняться. Кидаю на песок, она замирает — горбом вниз. Пройдет несколько минут, прежде чем она опять посмеет высунуться. Но если не за что будет зацепиться когтистыми перепончатыми лапами, так и останется лежать, бедолага, на палящем солнце, пока лучи не убьют ее — двухсотлетнюю, бронированную, беззащитную, слывшую мудрой, а на самом деле наделенную ограниченным звериным опытом да инстинктом.

Я не отличаюсь сентиментальностью и склонностью к дешевой патетике, иначе сравнил бы себя с этой барахтающейся на песке тварью. Аллегория мелькнула, не утвердилась, я перевернул скотину в костяной рубахе — пусть ползет, пусть живет! — улегся и принялся думать о собственной персоне.

Жизнь моя до прошлой зимы шла, в общем, обыкновенно.

«Его биография — это биография миллионов советских людей, это биография нашего молодого поколения», — так написал бы газетчик, приди кому-то блажь заняться моим жизнеописанием. Любят еще у нас — порой без всякого повода — погромыхивать трескучими фразочками, особенно журналисты, умиляются черт знает чем. А биография действительно самая обыкновенная: 1940 года рождения, русский, из крестьян Владимирской области, член ВЛКСМ, закончил после семилетки Саратовский геологоразведочный техникум, служил срочную топографом в ТуркВО, после демобилизации остался в Средней Азии, техник экспедиции «Мушук», заочник третьего курса университета. Вот и вся анкета.

Когда-нибудь анкеты усовершенствуют. Не то чтоб люди станут подозрительнее — времена всеобщей подозрительности миновали. Пусть бы после всяких там «ф. и. о.», «пол — муж., жен. — ненужное зачеркнуть», «место рожд. по существующ. адм. делению» — где-то на второй странице было бы напечатано так:

— К чему ты стремишься в жизни?

— О чем ты мечтаешь?

— Твое представление о счастье?

— Что думаешь ты о сущности любви?

— Много ли у тебя друзей? Кто твои враги? Если их нет — почему?

— Часто ли ты обманывал себя и других? В чем?

— Какие добрые дела ты успел совершить?

На такую анкету не ответишь, сидя в отделе кадров среди шума и суеты. Пришлось бы не поспать ночку, а то и две, поставить себя на ладошку, разглядеть со всех боков... Кто-то бы, наверное, врал. Большинство сказали бы правду — самим себе прежде всего, и в этом главное. Именно такие параграфы и составили бы рациональное зерно анкеты, — право же, они посущественней, чем ответ на бессмысленный вопрос: «муж.» ты или «жен.»...

В сае парно и томко, словно в деревенской бане. Вот вылез желтый хамелеон, коснулся жухлой былки, сразу по шкуре прошла грязновато-зеленая полоса. Хамелеон побежал, высоко и широко расставляя перепончатые лапки, приподнимаясь и опять опускаясь. Тишина и вязкая жара. Еще несколько минут можно поваляться, а потом пикетажку в зубы и айда по Кара-саю дальше — пробы и отметки, отметки, пробы...

Фая дремлет, кажется, всерьез. Стараюсь не глядеть в ее сторону и все равно поглядываю. Она лежит спиной ко мне, туго обтянутая. синим сатином и цветастым ситчиком кофты, мне хочется окликнуть ее и велеть одеться — и не хочется так делать.