Семьдесят девятый элемент

— Извините, — говорит он, — заболтался. Пойду в свою родную канаву. А вам советую забраться наверх. Оттуда все месторождение как на ладошке. Красиво, между прочим. Заходите к нам вечерком. Угостим фирменным блюдом — голубцы из джейранины.

— Спасибо, — говорю я.

Иду напрямик в сторону, указанную Залужным. Что-то нарочитое было в последних его фразах, и нарочитость эта иного свойства, нежели у Батыева. Тот демонстрировал размашистость, этот, напротив, — сдержанность. Впрочем, люди всегда немножко рисуются при посторонних, за это их не следует осуждать.

Перепрыгиваю канаву за канавой, глотаю пыль, загребаю ее носками ботинок, они порыжели, оттого кажутся пудовыми. Но вот пыли делается все меньше и меньше, почва — порода, говорят здесь, — твердеет под ногами, подошвы соскальзывают. Валяются белые камни — крупные, мелкие, всякие. Кажется, это кварц. А может, и нет, я ведь не знаток.

Какая-то машина торчит на самом верху, я направляюсь к ней. Она немного похожа на шагающий экскаватор, только значительно меньше.

Ветер свистит поверху, он здесь чист и прохладен, непрерывен и жёсток. Возвышенность, в общем, невелика, но равнина отсюда просматривается далеко.

Стою на самой верхотуре и гляжу окрест.

Кажется, будто смотришь с самолета. Словно висишь в воздухе — и под ногами нет ничего. Чудится: взмахни руками — и полетишь. И хочется полететь.

Наверное, это оттого, что равнина беспредельна. Видно далеко-далеко и очень отчетливо: синие горы, рыжая степь, полоски дорог, резкие черточки канав.

А ближе ко мне — вышки. Это — буровые, объяснили вчера, они заметны и из поселка. Две — посолиднее, помассивнее, от них в сторону отходят крытые галереи. Там и тут взметываются невысокие взрывы, и слышно погромыхивание железных листов. Незнакомые машины раскиданы как попало. Хвостатые грузовики снуют во всех направлениях. Людей не видать отсюда, они — в кабинах, канавах, в шурфах, но каждый метр здесь одухотворен присутствием человека, и пустыня живет, ее здесь нельзя даже назвать пустыней.

На плечо опускается рука. Я не слышал сквозь ветер, как подошли сзади.

Оборачиваюсь. Рука сползает с плеча.

— Извиняюсь. Вы кто будете?

Маленькие глаза смотрят настороженно. Нос пуговкой приютился меж пухлых щек, похожих на мальчишеские. Глаза стараются быть строгими, это им не очень удается. И голос звучит скорее застенчиво, чем повелительно. И весь человек — ласковый и уютный какой-то: в ладных сапожках, в кепочке клинышками, в полосатом пиджачке. Будто подросток, притворяющийся взрослым.

Называю себя.

— Документик можно?

Удостоверение мое изучено досконально. Курносый расплывается в улыбке, глаза на мгновение совсем исчезают, а голос делается окончательно ласковым, без попыток к несвойственной ему придирчивости.

Новый знакомый — Козлов, Василий Прохорович. Начальник шахты. Кажется, это про него мне говорил Батыев.

И ему, как Залужному, хочется непременно разъяснить мне что-то. Мои знания возрастают прямо-таки катастрофически. Вот, например, похожая на экскаватор машина — перфорационно-долбежная установка. А вышки посолиднее прочих — две шахты, первая и вторая. На первой начальником именно Василий Прохорович Козлов, готовый с полной радостью ознакомить товарища корреспондента со всем процессом.

Только сейчас меня почему-то осенило разузнать: а где же, собственно, золото, которое ищут — вернее, нашли — здесь? Я спрашиваю Козлова, тот спокойно говорит:

— Золото? Вот.

Наклоняется, поднимает белый кусок камня. Достает из нагрудного кармашка карандашик — маленький, тщательно заточенный, с наконечником. Указывает острым грифельком на желтые, из мелких крапинок, пятнышки.

— Дендриты золота, — поясняет он важно. — Кварц с дендритами золота.

Прикидывает кусок на ладони, добавляет:

— Здесь примерно четыре сотых грамма золота. Богатейшая порода.

Разжимает пальцы, камень выскальзывает.

Так вот оно какое, золото — семьдесят девятый элемент в таблице Менделеева!

— Значит, прямо ходим по золоту? — уточняю я. Мне интересно, как среагирует Козлов: восторженно? алчно? пренебрежительно?

— Ага, — отвечает он равнодушно. — Ходим.

И оживляется;

— Так на шахту заглянете? С Локтионовым познакомлю. Бригадир проходчиков. Ох, и парень! Прямо чистой воды парень...

В другом месте сказали бы: чистое золото. Козлов сравнивает с чистой водой... Все правильно. Золота здесь навалом.

Шахта, объясняет он мне по дороге, промышленного значения иметь не будет, до́бычу станут вести карьерным способом. Шахта же нужна для окончательного определения залегания золотоносного пласта — по горизонтали, в глубину.

Конторка слажена из фанеры, она смахивает на Козлова — такая же маленькая, ладненькая, аккуратненькая и ласковая. Вещи всегда похожи на своих хозяев.

— Сейчас переоденемся и спустимся в шахту, — обещает Козлов. Он, должно быть, мариец или мордвин, а может, чуваш: скуластенький, круглолицый, невысокий. И разговаривает, как волжане, рассыпчатым отчетливым говорком. Горьковчане — окают. А те, кто поближе к Вятке, сыплют такой вот горошек.

Звонит телефон, Василий Прохорович отвечает ласково: