Семьдесят девятый элемент

— Он у нас такой, Матвей Кириллыч-то, — говорит Козлов, будто Локтионова нет рядом. — Вчера на смене сказали: жена приехала. Думаете, ушел? До конца смены проработал. Мы уж уговаривали, уговаривали. Куда там. Да и то сказать: у нас общественное всегда над личным превалирует.

Локтионов сидит, будто и не о нем разговор, попыхивает зажатой в горсти трубочкой.

— До них, — Василий Прохорович повел бровями на Локтионова, сморщил носишко, — два года ствол шахтный били, а тут делов — от силы на три месяца. Локтионовские ребята класс показали! Недаром их сюда прислали на прорыв. Только вот вагонеток пока не хватает, обещали подкинуть. А проходка, сами поглядите, как рисованная... Шесть лет подряд бригада знамя ВЦСПС держит. Ну, и премии, конечно, им положены.

— Ладно, — говорит Локтионов. — Ты, Василий Прохорович, не шибко. А то сглазишь.

— Тебя сглазишь, черта жженого, — говорит Козлов ласково.

Взрывом сотрясает породу, где-то сбоку проходит тугая воздушная волна, пахнет гарью, Локтионов прячет — по-морскому, с огоньком — трубочку в карман. И в самом деле, походка у него вразвалочку.

— На флоте служили? — спрашиваю я.

— Точно, — подтверждает он. — Минером. А после войны подался на шахты.

— Все время в здешних краях?

— Ну да, — говорит Локтионов. — В Донбассе был. В Караганде. А тут седьмой год, в Азии.

— Где лучше, Мотя? — спрашивает Козлов, ему явно хочется, чтобы Локтионов похвалил именно здешние места.

— Везде хорошо, — говорит Локтионов. — Для меня там лучшее место, где я работаю. Труд, он человека создал. Понял?

Это — явно в подначку Василию Прохоровичу.

— Нет, здесь и в самом деле ничего, — говорит Локтионов уже всерьез. — Жена вот приехала. И теща, — он смеется белозубо и широко. — С тестем. Я прямо как мать-героиня стал — семьища. Шуряка привезли какого-то, в глаза не видывал. Говорит: Мотенька, здравствуй, браток. Кой хрен я ему браток. Однако ничего, разместились все. Двенадцать метров. Восемь человек. Житуха.

— Временно же, Мотя, — говорит Василий Прохорович.

— Временно, — подтверждает Локтионов. — Знаешь, что на производстве постоянно? Не знаешь?. Вот они самые — временные трудности. Ну, вы извините, товарищ корреспондент, перекур закончился. Если потолковать — вам вот Вася все растолкует, как есть. Он у нас мастер разговоры разговаривать.

Поднимаемся «на-гора». Солнце ослепительно, и жара словно еще увеличилась, пока мы были под землей.

— Ну и парняга, — говорит Козлов. — Лихой мужик. Сам рассказывал: прошлый год в отпуск поехал, в центр. Самолетом. Денег — мешок! Говорит: для меня самолетом лететь — что другому на трамвае две остановки проехать за три копейки. А в городе такси нанял. Сам идет пешачка́ по тротуару, а такси рядом ползет. Условие шоферу поставил — на шаг не отставать. Шиканул! Но и работает — ух, и работает... Вот, к примеру...

Он умолкает, говорит торопко:

— Извините. Дмитрий Ильич подъехал.

Бежит навстречу — словно катится по утоптанной тропинке.

Перелыгин, кажется, не сразу меня узнает в шахтерской робе. Узнав, едва заметно усмехается.

Входим в конторку, Перелыгин говорит:

— Докладывай. Сколько за прошлые сутки?

— Шесть с половиной, Дмитрий Ильич, — докладывает Козлов, он ждет, когда Перелыгин похвалит, Перелыгин говорит сдержанно:

— Подходяще. На компрессорную не жалуешься?

— Нет, Дмитрий Ильич.

— Хорошо. Сапоги получил?

— Восемь пар.

— Все отдашь проходчикам. Понял? Чтоб никому больше. Ни единой пары. Что еще у тебя?

— Сазонкин был. Шахту прикрыть грозится, Дмитрий Ильич. Изоляция провода плохая.

— Сазонкин — болтун, — говорит Перелыгин спокойно. — Изоляцию почему не исправишь? Чем электрик занимается?

— Его Сазонкин от работы отстранил, — жалуется Козлов. — Перчаток нет резиновых и...

— И ковриков, — Перелыгин хочет матюгнуться, но сдерживается. — Слышу. Третий день слышу про эти коврики. Завтра будут. Ясно?

— Так точно, — торопливо соглашается Козлов. — И я говорю всем ребятам — завтра.

— Локтионов на смене? — спрашивает Перелыгин, словно не расслышав бормотания Василия Прохоровича. — На смене. Позови на минутку. Новость ему скажу.

Козлов смотрит отчего-то обеспокоенно.

— Да не трепещи, — говорит Перелыгин, усмехаясь. — Квартиру ему выделяю. Две комнаты. Работник ценный. Надо ублажать.

Он доволен собой и поясняет мне:

— С квартирами туго. Но Локтионову дам. Чтоб не вздумал навострить лыжи. Мне без него — труба. Иди, Козлов, зови.

Василий Прохорович уходит, и Перелыгин говорит:

— Я за эту локтионовскую бригаду бился — до ЦК республики дошел. Мужики, я вам скажу, таких по всей стране поискать. Два года с шахтой маялись, а они за три месяца и ствол отбили, и горизонт прошли — как метро, видели?

— Видел, — говорю я.

— Красивый горизонт, — говорит Перелыгин, я соглашаюсь. Может, и в самом деле красиво, не мне судить.

— А Локтионов дороже золота мне, — говорит Перелыгин. Я понимаю: человек этот ему приятен, и Перелыгину хочется сказать о нем доброе. Должно быть, говорит Перелыгин, и не без умысла, чтобы я не забыл написать о Локтионове.