Семьдесят девятый элемент

— Темки нет‚ — безусловно констатирует Грибанов. Он вдосталь нарисовал чертей с лицом Дымента и сейчас курит, пускает струйку в потолок.

— Приболел, кажется, — говорю на всякий случай. — Значит, так. Задача на сегодня...

— Гутен морген, пустынные братья! — возглашает в дверях Темка. — Прошу извинения за непредвиденную задержку.

Пересаживаюсь к себе, освобождаю Темкино место. И вижу: все глядят на его прибранный стол. Только сейчас заметили. Темка швыряет на стол полевую сумку. Заполняет пустоту. Громко двигает тяжелой табуреткой. Садится. Закуривает.

Он красивый, Темка, дьявол его возьми. Кареглазый. «С поволокою глаза», — как поется в фольклоре. Подбородок хорошо вылеплен. А ресницы — девичьи, густые, загнутые кверху. И габариты у Темки — позавидовать. Про нас он говорит: «Хлюпики, средний рост сто сорок», имея в виду не только наши размеры. Сам Темка — уверен, размашист. Мужик что надо. Молодец, Темка.

— Сегодня захаживаем площади только до обеда, — говорю я. И надо поработать плотнее. Скоро сбивать планшеты с николаевцами. Всем в поле. Безоговорочно. А после обеда...

Я не договариваю. Все помнят: хороним Локтионова. Мы его, в сущности, не знали. Но мы пойдем хоронить товарища. Геолога. Шахтера. Человека.

Это я добавляю про себя. И стыжусь выспренности своих мыслей.

Молчат. Сегодня обычного трепа нет.

— Все, — говорю я. — Три минуты на сборы. Машина подана.

Залужный поднимается первым. Говорит — не мне, всем:

— Я остаюсь... Камералить. Не ждите, не задерживайте машину.

Он говорит демонстративно. Формальная субординация у нас не шибко соблюдается. Но, как ни толкуй, Залужный отказывается выполнить распоряжение начальника партии. Демонстративно. И дело все-таки не в этом.

Дело в том, что Залужный решил уходить... Теперь это для меня абсолютно ясно. Не знаю, почему. В конце концов он старший геолог. Может располагать своим временем. И такие случаи бывали. Но я понимаю: в данном случае слова Залужного значат другое. Он уходит. Он дезертирует. Как собирался дезертировать я.

В книжке непременно бы написали: в ту минуту Залужный сделался меньше ростом, и красота его слиняла.

Ничего подобного.

Он такой же высокий, мужественный, красивый. Только глаза без обычной ленивой поволоки. Уклончивые какие-то.

Идет к двери — громко идет, слишком уж громко. И все понимают: случилось неладное. И не трогаются с мест.

— Ребята, — говорю я. — Ребята...

И слышу испуганный голос Файки Никельшпоре: — Ой, девочки, да что ж такое...

И слышу слова Грибанова:

— Нашелся-таки подонок.

И слышу, что говорит Алиев, единственный среди нас коммунист:

— Погоди, Залужный. Давай потолкуем.

А я ничего не говорю. Все ведь уже сказано.

Залужный останавливается на пороге. Оборачивается. Глядит на всех. И все глядят на Залужного. А я гляжу на ребят. Удивление. Презрение. Злость. Что еще? Кажется, все. Сочувствия не вижу.

Так вот смотрели бы на меня.

Залужный стоит одно мгновение. Поворачивается. Громко ахает дверь, ударяясь об стенку.

Всё.

— Поехали, ребята, — говорю я. — Машина ждет.

Перелыгин. Мой «газик» — с откинутым верхом

Я уснул под утро, а в пять меня разбудил телефон. Он стоит возле кровати, я снял трубку, не поднимаясь. Говорил Батыев.

— Доброе утро, Дмитрий Ильич, — сказал он деловым тоном. — Извини, что беспокою спозаранок. Звоню с шахты, всю ночь тут провел. Может, подъедешь до начала работы, чтобы потом твои планы ломать не пришлось?

Я его понял отлично. Подтекст был такой:

«Ничего не хочу сказать плохого по тому поводу, что я ночь пробыл на шахте, а ты в это время спал. Время, конечно, еще раннее, я мог бы не поднимать тебя.. Но если не подниму —ты можешь так и не узнать о моей бессонной ночи, о том, что я трудился, пока ты отдыхал. Мне ведь нужно, чтобы ты знал и другие знали о моей энергичности, распорядительности, умении вгрызаться в практическую работу и не чураться самых черновых дел. Вот почему я позвонил и прошу тебя приехать. Можешь отказаться, твое право, но я знаю: не откажешься, не позволит самолюбие».

Черновой работы Батыев действительно не избегает, И наверное, провел время на шахте не без пользы. Ехать мне туда сейчас было ни к чему — не контролировать же управляющего трестом. Вызов был достаточно корректный, в форме просьбы, я вполне мог отказаться, Батыев положил бы трубку, а после сделал вид, будто ничего не произошло, только разве на планерке рассказывал бы о положении на шахте с подчеркнутыми подробностями.

— Хорошо, выезжаю, — сказал я, крутанул рукоятку, разбудил дежурного по гаражу, велел прислать немедленно машину. Прошел на цыпочках через комнату Валентины, хлебнул на кухне черного кофе из термоса — только недавно открыл для себя этот эликсир бодрости. Пока я умывался, пришел «газик», шофер был сердитый. Мой Павлуша в отпуске за два года. Временный же водитель — Вараксин — пожилой, угрюмый и всегда чем то недовольный. Мне скучно с ним ездить.