Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Отдельному человеку во многом оставляется право решать, во что ему верить, — вот большое преимущество дальневосточных универсальных религий по сравнению с религиями Ближнего Востока. Каждому свое — каждый ищет в завуалированном изображении то, что он может понять. Имена, в том числе имена богов, — пустой звук.

* * *

На прощание еще по рюмочке виски с мистером Чин Чэнем. Христианин, он родился в Макао, классических входных воротах не только китайской торговли, но и христианства. Оттуда же начиналась и авантюрная миссия патера Хакса, проехавшего по Срединному царству и Внутренней Монголии. («Souvenirs d’un voyage dans la Tartarie, le Thibet et la Chine»[169] — любимое чтение Леона Блуа, который по праву предполагал в нем наличие магических приписок.)

Чин Чэнь служил артиллеристом и участвовал в боевых действиях на Квемое[170]. Пытаясь передать ведение огня из орудия, он своими движениями напоминал стиль кабуки. «В кого я мог там попасть? Во всяком случае, в человека, который так же мало знал меня, как и я его. Безумие — но что тут поделаешь».

Мимика и жестикуляция делали слова почти излишними, хотя английский он знал превосходно. Там, где заученное становится второй натурой, можно, подобно зрителю, наслаждаться одновременно грамматическим и артистическим мастерством. Правда, «вторая натура» предполагает, что у стороннего человека не возникает впечатления, будто тот «охотно слушает собственную речь».

* * *

Капитан через стюарда прислал мне «толстого Джонни», который ночью, увлекшись, залетел к нему в каюту. Он поместил животное в пластиковый пакет — гигантский плавт[171], вообще, одно из самых крупных насекомых. Он проводит дни в болотах, а ночью далеко летает над сушей. Я рад улову, потому что хочу привезти из поездки несколько экземпляров для Мюнхенского музея.

Мой охотничий азарт не остается совершенно втуне, потому что на борту тоже подворачиваются удобные случаи. Каждый собиратель вынужден приспосабливаться к окружающей среде; прогулочная палуба с лампами и прожекторами предлагает ему освещенные галереи. Эта новая площадка с ее праздничным освещением не только удобна своей доступностью, но и имеет то преимущество, что сама находится в движении, и таким образом в каждой гавани на нее залетает новая дичь, причем часто редкостных видов, которые днем предпочитают скрытые убежища.

Тайвань входит в мои охотничьи угодья, потому что созвучен с китайской фауной; в тропических областях преобладает малайская фауна с некоторыми роскошными видами.

НА БОРТУ, 17 АВГУСТА 1965 ГОДА

Вдоль Лусона[172]. Синее море, летучие рыбы, когда поутру я выглянул в окно каюты. Гладкость волны, эластичность. Отдохнув за ночь, глаз воспринимает больше не только в пределах зримой шкалы, он схватывает гораздо шире. Это синее, засасывающее скольжение уже не было просто зрелищем. Скорее уж приглашением. Подобное происходит у меня с математическими фигурами, например, с квадратами, которые образуются петлями сетки; они выходят за пределы чистой зримости.

В полдень летучие рыбы выпрыгивали даже на палубу. Я читал там процесс адвоката Хау, одно из крупных криминальных дел, которое живо помню еще со школьных лет. Накладная борода, «Красная Ольга»[173], выстрел в темноте некоторое время были постоянной темой застольных разговоров. Такие типы, как Хау, встречались мне часто; умственные и нравственные качества находятся здесь в дисгармонии. Прокурор с полным основанием обвинял его в коварной тактике защиты.

Отрицание любой ценой, правда, имеет еще и другую тенденцию, нежели простое спасение головы; поэтому оно продолжается и после вынесения приговора. Должна быть увидена или восстановлена нравственная картина, и притом в собственном хозяйстве. Для этого преступник должен сначала сам убедить себя в том, что он невиновен. В крайних случаях он предпочтет «умереть невиновным», чем быть помилованным виновным. Фикция долго не выдержит. Так можно объяснить самоубийство, которое Хау совершил после освобождения. Он предпринял последнюю ревизию. Но эта смерть значительно поднимает его и над уровнем обычного уголовного преступника.

Иначе ведет себя Раскольников: мы все за всех и во всем виноваты.

* * *

В связи с этим мне в полдень пришла на ум крепко сплетенная сеть опыта, которая тонет в момент смерти: все эти факты, данные, встречи, выученное, увиденное, беседы, чтение, географические и исторические ландшафты, мода с ее глупостями, деяния и преступления, нюансы, колорит которых блекнет еще при жизни. Все это должно погибнуть; узлы и петли растворяются в воде.

Но тогда высвобождается то, что мы, часто о том не догадываясь, этой сетью поймали. Волна познается в море.

* * *

Должна ли существовать возможность завещать знания, как завещают имущество? Прежде мне это казалось справедливым. Однако: если б и можно было завещать приобретенное, то все же не пользу, которая связана с приобретением и к которой не ведут никакие другие пути, нет другого доступа. «Благодать — награда за усилие».