Семейная хроника

Ни о каком профсоюзе я, конечно, не поговорила. Под впечатлением всего увиденного по дороге и в Москве, измученная и голодная, я мечтала только об одном: поскорее вернуться в Козельск, который стал казаться мне каким-то Эльдорадо. Но выехать из Москвы оказалось не так просто. Два дня мы с тетей Линой безрезультатно ходили на Киевский вокзал (тетя Лина меня героически сопровождала, чтобы вернуть домой салазки, на которых я везла свои вещи). Насквозь промерзшая громада вокзала была полна людьми, сидевшими на мешках и не могущими выехать. На платформу выпускали только по особым разрешениям или командировкам. У меня ни того, ни другого не было.

Наконец, 24 декабря — в Сочельник (из чего я заключаю, что жила еще по старому стилю) — надо мной сжалился какой-то начальник гомельской водно-транспортной конторы и погрузил меня в товарную теплушку под видом своей сотрудницы. До Сухиничей ехали мучительно долго, но все-таки ехали. В Сухиничах же я узнала, что движение по Рязано-Уральской железной дороге прекращено из-за снежных заносов. Уже три дня ни один поезд не прошел со стороны Смоленска. Вокзал был переполнен, а на запасных путях скопилась вереница вагонов, ожидающих прицепки.

Я совершенно пала духом — тридцать верст, отделяющих меня от Козельска, казались мне непреодолимой преградой, на дворе стоял лютый мороз. Помощь пришла совершенно неожиданным образом. Я попросила проходящего мимо по платформе солдата занести мою корзину в помещение станции. Увидев, что сделать это невозможно и мне придется сидеть в холодном коридоре, этот милый человек пожалел меня и, посоветовавшись с товарищами, приютил в вагоне, в котором они везли для своей части пшено и сахарный песок. Путь их лежал из Брянска на Белев, но в Сухиничах они застряли. Два дня я жила у этих солдат, ничем не обиженная. Мои хозяева провернули в лежащих грудами мешках дырки, топили на печке снег и варили в котелке сладкую пшенную кашу, которой щедро меня угощали. Я сидела на корзинке и читала взятую у тети Лины книгу Золя — помню, что это был «Docteur Pasqual».

Тридцатого декабря вечером распространился слух, что на Козельск идет паровоз с несколькими платформами. Прицепить теплушку не удалось, но мои благодетели и тут меня не покинули и подсадили вместе с моей корзинкой на груженную бревнами платформу. Рядом со мной примостилась закутанная женская фигура. Когда поезд тронулся, я узнала тетку Вадима Влодзимирского, Варвару Николаевну Данибек, и сразу поняла, что у нее какое-то горе. Сжав мою руку, Варвара Николаевна сказала: «Еду из Калуги. Похоронила Зину, которая в несколько дней умерла от тифа». (Зина была ее 20-летняя и очень красивая дочь.) После этого Варвара Николаевна всю дорогу молчала, да и говорить было невозможно — ледяной ветер захватывал дыхание.

В полночь, при последнем издыхании, я наконец добралась до дома Косниковых и постучала в ворота. Много лет прошло с тех пор, но я с необычайной ясностью вспоминаю блаженное чувство, которое охватило меня, когда я переступила порог своей комнаты. Печь была жарко натоплена. На столе лежала записка от Николая Николаевича, в которой он извещал меня, что Дима в Оптиной здоров и весел, что молоко и хлеб на окне и что наутро он придет узнать (как это делал ежедневно), не приехала ли я. Эта записка в тот момент, когда весь мир был для меня холодным и враждебным океаном, показалась мне трогательной и умилительной.

На другой день мы встречали Новый год в семье Россет. Когда часы били полночь, Николай Николаевич незаметно передал мне овальный сердолик в старинной тонкой оправе, прося сохранить его на память. Далее были сказаны слова, на которые он в ту пору не просил ответа, но которые могли в будущем поставить передо мной дилемму. О том, каким образом эта дилемма из моей жизни была устранена — речь будет немного позднее.

В первых числах января Дима возвратился из Оптиной в Козельск. Мария Михайловна Аксакова, у которой он гостил, была от него в восторге и очень его избаловала. Развязность этого ребенка дошла до того, что, стоя с тетушкой у обедни перед фресками, изображающими святых Лаврентия Калужского и Пафнутия Боровского, он на всю церковь возгласил: «Тетя Маруся! А какой тебе больше нравится — с черной бородой или с рыжей?»

Морозы тем временем не спадали, с продовольствием было плохо. Мимо моего окна беспрерывно провозили умирающих в больницу и умерших из больницы. В числе последних был Петр Владимирович Блохин, бедный «ротмистр государя», который скончался от рака. На следующий день человек десять, среди которых были Коля Россет и я, собрались на панихиду в больничной «усыпалке» и проводили всеобщего дядю Петю до кладбища. Таков был печальный конец его веселой жизни!

Должна сказать, что в процессе писания я удивляюсь четкости, с которой вспоминаю всё — вплоть до чисел, — что касается того, давно прошедшего периода моей жизни. Не знаю, что тому причиной: моя хорошая память или «страшные годы России», которые не подлежат забвению[91].