Семейная хроника

Как и многие другие крупные города царской России, Калуга была обойдена при постройке железной дороги и оказалась в стороне от станции Тихонова Пустынь Московско-Киево-Воронежской железной дороги. Поездка в Калугу всегда осложнялась пересадкой на 17-кило-метровую ветку.

Однако калужане знали, что есть место — разъезд Сергиев Скит, — в котором полотно подходит к городу более близко, и те, кого не пугало расстояние в восемь километров, сходили на разъезде и шли пешком по тропинке, вьющейся между опушкой леса и берегом Оки. Такой путь я избрала, когда в июне 1920 года собралась посмотреть, как Борис устроился на «прогорелом верху» аксаковского дома.

Я легко шла с рюкзаком за плечами и остановилась только тогда, когда передо мной открылась залитая лучами заходящего солнца панорама города, с золотыми крестами церквей и темно-зеленым квадратом Загородного сада, отделенного от меня речкой Яченкой и расстилающимися по ее течению заливными лугами.

Я смотрела на этот столь чудесный издали город и думала о том, что ждет меня в его стенах. И вдруг мне показалось, что все события уже давно предназначены и мне надлежит только вслепую разматывать нить моей жизни. С такими мыслями о предопределении я вошла в город с запада и увидела, что вблизи он совсем не так хорош, как издали. Всюду было заметно оскудение и запустение.

Дима, которого я отправила из Козельска с подводами, посланными из аптеки за спиртом, тем временем подъезжал к Калуге с другой стороны. Привожу отрывок моих стихов, посвященных этому моменту (из неоконченной поэмы о Димкином детстве):

Время шло, тревожа ряд вопросов,
Дни текли, меняя жизни лик —
На возу, совсем как Ломоносов,
Ехал в город юный ученик

.

И в тот час, когда багровым кругом

Солнце пряталось за край земли,
«Бесприданная красавица» Калуга
Перед ним раскинулась вдали.

По мосту, пристроенному к лодкам,

Прогремел колесами обоз,
Въехал на гору, и в дом к отцовским теткам
Провожатый мальчика привез.

Тетки гостя встретили радушно,

Но в их доме, так же, как везде,
Помышляли только о насущном,
Говорили только о еде.

Город был без света и без хлеба;

Как задуманный неверно механизм,
Дни свои жестоко и нелепо
Доживал военный коммунизм.

Целый день измученные люди

Осаждали коммунальный клуб,
Чтоб в убогой глиняной посуде
Унести бесплатный пшенный суп.

По ночам безвестные фигуры

Отрывали доски от оград,
И текло сквозь эти амбразуры
Запустенье в каждый дом и сад.

Не щадя ни липы, ни березы

И губя цветущие кусты,
Толпами бродили чьи-то козы,
Жалкие коровы нищеты.

В этих стихах видна столь неприглядная картина Калуги того времени, что я воздержусь от дальнейших описаний. Упомяну только о поразившей меня в первый же день по приезде инструкции. Инструкция эта была опубликована в газете «Коммуна» и расклеена на всех углах. Касалась она библиотечных работников: после списка авторов, подлежащих изъятию, шла директива «Аксакова и Достоевского давать с оговоркой».

Какова должна была быть «оговорка», для меня осталось неясным. Вместе с тем широкое хождение имела книга тов. Коллонтай «Любовь пчел трудовых» — произведение более чем странное и с точки зрения этики и с точки зрения эстетики[94].

Вообще же газета «Коммуна» не в меру усердствовала (это было характерным для прессы «на местах»), и на ее страницах встречались иногда курьезные статьи. Так, в декабре газета обратилась к заведующим детдомами по поводу устройства елок. (Елки в то время считались вредным пережитком, но еще не вполне были искоренены.) Передовая статья «Коммуны» рекомендовала изъять из елочных украшений все рождественские эмблемы и заменить их маленькими виселицами с висящими на них фигурками классовых врагов.

В согласии с общими веяниями, драматическое искусство и самодеятельные выступления стали весьма модными и в Калуге. На эстраде городского сада ежедневно выступал способный, но опустившийся халтурщик Солодов, молодой человек с одутловатым лицом, вызывающий рукоплескания невзыскательной публики частушками о том, как чья-то «милка» приходит на базар и… «всё глазами хлопает, лопает и лопает…»