Семейная хроника

Москва вся трепетом объята,
И слух перегоняет слух —
Вчера в окрестностях Арбата
Арестовали всех старух

.

Потом — хоть это баснословно,

Был на Остоженке скандал:
Грудных младенцев поголовно
Сослали в лагерь на Урал.

Забыв кадетов и эсеров

И неизвестно почему,
Двенадцать дюжих фокстерьеров
Арестовало Ге-пе-у.

И мы, с веселостью беспечной

Дотанцевавшись до тюрьмы,
Должны признать с тоской сердечной,
Что фокстерьеры — это мы!

Нас было двести — возраст жуткий:

От десяти до двадцати.
Мы все любили смех и шутки,
Любили песни и цветы.

Друг друга мы почти не знали,

Но это, впрочем, все равно.
Мы, как один, сюда попали,
И обвиненье нам одно!

Ах, фокстрот, фокстрот:

Всяк тебя клянет.
Ты — причина наших злоключений.
Доплясались мы до сырой тюрьмы
И до самых страшных подозрений.

Ах, фокстрот, фокстрот,

Темных сил оплот!
Ты залог реакции суровой,
Ты гнездо КР в РСФСР,
Ты — ее надежда и основа!

Наш печальный рок всем дает урок,

Как беречь республику родную —
Если вас зовут танцевать фокстрот,
Говорите: «Pardon, я не танцую!»

Наиболее мягкой мерой репрессии стала высылка из Москвы с ограничением «-6»[104].

Калуга находилась в числе дозволенных городов, и потому по приезде я увидела много новых лиц и прежде всего — у Марии Сергеевны Хольмберг — Анну Сергеевну Сабурову. Это была уже не та прекрасная дама в белом кружевном платье и черной шляпе с перьями, которую я в детские годы видела у Сухаревой и для которой, по моим тогдашним понятиям, должно было «литься много крови, много песней». Но следы этого обаяния и, главное, привычка видеть вокруг себя людей, поддавшихся этому обаянию, — остались. С Анной Сергеевной в Калугу приехали ее дочь (уже взрослая) Ксения и младший сын, юноша лет двадцати, Юрий. Старший сын Борис был в ссылке, где-то под Ирбитом.

Сабуровы поселились в маленьком домике на Горшечной улице — два привезенных с Воздвиженки золоченых кресла резко контрастировали с довольно убогим видом этого жилища. Денег было мало. Наиболее практичная из всех членов семьи Ксения Александровна (на которую «-6» не распространялся) от времени до времени ездила в Москву, что-то продавала, и жизнь на некоторое время оказывалась обеспечена.

Недалеко от нас, на Нижней Садовой, поселилась баронесса Нолькен с дочерью Натой, барышней миловидной, но малосодержательной, примыкавшей к компании веселящейся московской молодежи и за то пострадавшей. Квартира Нолькен на Патриарших прудах была еще известна тем, что во времена НЭПа там можно было покупать пирожные и торты довоенного качества. Этим производством занималась бонна Наты Нолькен.

Из «мальчиков» Львовых в Калуге оказался Юрий Сергеевич. Младший, Сергей, был сослан в Тобольск, а среднему, Владимиру, удалось выскочить в окно во время ареста братьев. Он сразу уехал из Москвы и потому остался на свободе. Юрий Львов был стройным молодым человеком лет двадцати шести, с темными глазами, узким лицом и румянцем на смуглых щеках. Его можно было назвать смазливым, но не более, тогда как сам он был преувеличенно высокого мнения о собственной внешности. Помню, как Анна Сергеевна Сабурова говорила: «Вчера Юрий все время приставал ко мне с вопросом, кого из братьев Львовых я считаю наиболее красивым, явно напрашиваясь на комплимент. Я ответила „Вас“, потому что другие совсем некрасивы, но сказала это без всякого аппетита».

Юрий Львов был не очень умен, вернее, мало образован и не имел никакой склонности расширять свой кругозор. Он был вполне доволен status quo, так как обладал целым рядом практически удобных качеств: житейской смекалкой и, главное, золотыми руками. Это было то, что называется «ловкий мастеровой»: он мог прекрасно провести электричество, переложить печку и не гнушался никакой работой.