Семейная хроника

Может быть, потому, что в 1924 году я проявила полную лояльность и вернулась в указанный срок, а вернее всего потому, что международная обстановка продолжала оставаться более или менее спокойной, в апреле 1926 года я вновь, и за те же 10 рублей, получила заграничный паспорт. Только теперь в нем кроме fils Demetrius значилось еще neveu Alexandre. Были мобилизованы все денежные ресурсы, папа оказал материальную помощь –

И молебном в церкви Одигитрии
На его десятую весну
Провожали отрока Димитрия
В отдаленную прекрасную страну

.

Мы двинулись в путь на этот раз не морем, а по суше, с двухдневными остановками в Риге у Шлиппе, в Берлине у Александра Николаевича Макарова и в Париже. Выехав из Калуги, Димка и Алик как будто взбесились — иначе я не могу назвать их состояние. В Москве они купили модные в то время у всех уличных мальчишек пищалки, издающие звук «уйди-уйди», не расставались с этой гадостью всю дорогу, пищали, выбегали из вагона, словом, вели себя плохо. Пребывание в поезде и у чужих людей делало невозможным применение репрессивных мер, и я чувствовала себя беспомощной. Единственно, что можно было сделать — это, улучив удобный момент, выкинуть пищалки из окна вагона.

Поэтому велико было мое облегчение, когда я довезла этих милых детей целыми и невредимыми до Парижа. На Северном вокзале нас встретил Сережа Аксаков, извещенный мамой о нашем приезде. Он забрал Диму и повез его смотреть на Эйфелеву башню и другие достопримечательности Парижа, тогда как я отправилась с Аликом в Пасси к Юматовым.

Я не сказала в надлежащем месте, что тяжелое душевное состояние Татьянки во время катастрофы с Шуриком усугублялось тем, что около нее не было никого из родных. Первые годы революции Лидия Анатолиевна Юматова с невесткой Зиной и внучкой Танечкой жили в деревне, в отведенной царевщинскими крестьянами избе, и на полном иждивении «общества» (своеобразной разновидности отношения между помещиками и крестьянами). В 1924 году приехавшему с Дальнего Востока в Париж Коле Юматову удалось вызвать мать, жену и родившуюся без него дочку к себе.

Нежные родственные чувства были свойственны всем членам юматовской семьи, и потому появление Алика на rue de la Pompe вызвало вперемежку слезы радости и слезы печали. Были даже поползновения отобрать его у меня и оставить в Париже. Но я, ссылаясь на полученные инструкции, была тверда, не поддавалась ни на какие увещевания и только оставила вверенного мне младенца у его родственников до следующего вечера (сама я остановилась на улице Ришелье, в гостинице того же названия, куда вечером Сережа Аксаков доставил мне Диму).

Когда я пришла за Аликом на следующий день, то застала странную картину — он сидел на коленях у своей тетушки Лизы и занимался тем, что вешал на ее длинные черные ресницы металлический лорнет — лорнет прекрасно держался, из чего я заключила, что ресницы парижских знаменитостей имеют упругость проволоки. А Лиза была «знаменитостью»: на Монмартре появлялись иногда афиши «Lisa Mouravieff» и когда она с открытой сцены пела надрывную песню «A la Butte Chaumont» — народ, как я слышала, плакал (может быть, с «пьяных глаз» — не знаю!).

Лизина профессия эстрадной певицы не нравилась ее брату. На этой почве впоследствии и произошел раскол в дружной семье Юматовых, и маленькой Танечке, как будто, даже запретили посещать тетку. Попутно вспоминаю, что Шурик говорил: «Коля Юматов ограничен и напыщен», но в данном случае судить, кто был прав и кто нет, — очень трудно.

Прежде чем перейти к следующей главе, в которой будет описано мое пребывание на берегах Средиземного моря, я скажу несколько слов о Сереже Аксакове, которого не видела с 1914 года, когда он, 15-летним мальчиком, провел две недели в Спешиловке, мечтая перевестись из Калужской гимназии в Морской корпус. Кадетом и гардемарином я его не видела, но слышала, что он плавал в Тихом океане на учебном судне «Орел», что в 1918 году командир повернул корабль к берегам Европы и «Орел» был разоружен французами в Бизерте. В 1923–1924 годах Сережа находился в Северной Африке, и я получила от него письмо из тех краев во время моего пребывания в Висбадене.

Узнав из маминых писем, что он перебрался в Париж, Борис и тетя Оля просили меня обязательно повидать Сережу. На вокзале я увидела плотного молодого человека среднего роста с очень темными глазами, в котором все же узнала без труда мальчика, виденного мною двенадцать лет назад в калужских краях. В петлице у него был Галлиполийский значок. Образ жизни он, по-видимому, вел весьма скромный, зарабатывая на жизнь малярными работами.