Семейная хроника

Опираясь на трость, одетая во все черное, с белой камелией в петлице, Варвара Ивановна часто стучала мне в окно, приглашая пойти с ней к морю. Сидя на набережной, мы говорили о России, и я читала по ее просьбе есенинские стихи. При этом я замечала, что она с болезненным интересом слушает подробности о жизни холодного и голодного Петрограда начала 20-х годов. Чем это объяснялось, я узнала гораздо позднее. В 1926 году я только могла вспоминать престиж, окружавший имя Варвары Ивановны во время войны 1914 года, когда она стала во главе Кауфмановской общины сестер милосердия, установив там образцовую дисциплину.

Но это был уже закат ее жизни. О том, что происходило раньше, я узнала от посещавшего мамин ресторанчик сына бывшего премьера Горемыкина, который был хорошо осведомлен о прошлом Варвары Ивановны, друга его старшей сестры, баронессы Медем. Горемыкин-сын отнюдь не блистал красотою, но был общителен и остроумен. Вот что он мне рассказал.

Дочь генерала Лутковского[110], Варвара Ивановна в возрасте шестнадцати лет была выдана замуж за очень богатого и немолодого человека Глинку-Маврина. Прожив несколько лет в Петербурге и родив двух сыновей, она, по словам Горемыкина, в один прекрасный день решила, что «с нее хватит», и уехала в Париж. Скандал был огромный, тем более что Варвара Ивановна стала писать романы, предисловия к которым писал Мопассан.

Через несколько лет после развода с Глинкой-Мавриным Варвара Ивановна вышла замуж за дипломата барона Икскуль фон Гильдебрандта и, в качестве жены русского посланника, очутилась в Риме. Король Умберто был настолько пленен ее красотой, что однажды на Кор-со появилась коляска, в которой барон и баронесса Икскуль занимали приличествующие им места, а король примостился на скамеечке у ног баронессы. (Рассказано тем же Горемыкиным.)

Об этом стало известно в Петербурге, и шокированная императрица Мария Федоровна на очередном выходе во дворце выказала Варваре Ивановне свою немилость. Посланник Икскуль подал в отставку и вскоре умер, а его красивая и умная жена перешла во «фронду». Купив дом у Аларчина моста на Екатерининском канале, она открыла оппозиционный правительству салон. К этому времени, по-видимому, и относится репинский портрет, а также деятельность Варвары Ивановны по организации петербургских Высших женских курсов.

В 1914 году к Варваре Ивановне, которая к тому времени переехала с Аларчина моста на Кирочную улицу (она занимала бельэтаж дома, в который упирается Надеждинская улица, — в первом этаже жил ее друг профессор-хирург Вельяминов) пришел тот же Горемыкин и, к своему удивлению, увидел на столе портрет императрицы Марии Федоровны с любезной надписью. На его вопрос: «Что это значит?» — Варвара Ивановна ответила: «Мы помирились! Я согласилась стать во главе Кауфмановской общины. Теперь война и не время для мелких ссор!» Обязанности хирурга взял на себя Николай Александрович Вельяминов.

Теперь я, нарушая законы единства времени, ухожу на тридцать лет вперед, чтобы поведать печальную историю, услышанную мною случайно в глубине России, на берегах реки Вятки; историю, до известной степени объяснившую мне тот болезненный интерес, который Варвара Ивановна проявляла к условиям жизни в Петрограде в первые годы революции.

Не буду здесь объяснять, какими судьбами я оказалась в поселке, именуемом Вятские Поляны (речь об этом пойдет в последующих главах), скажу только, что работала в районной больнице и хирург Павел Андрианович Скочилов, вернувшись в 1950 году из Института усовершенствования врачей в Ленинграде, рассказал мне следующее: «Профессор Самарин, который руководил нашими занятиями, читая историю русской хирургии, упомянул о председателе Пироговского общества профессоре Вельяминове и о том большом вкладе, который он внес в развитие хирургии на основании своего опыта во время войны 1914–1918 годов. „Советской власти Вельяминов не принял, — говорил Самарин, по-видимому, его ученик. — Председательствуя в последний раз на собрании хирургического общества, он, обратившись к портрету Пирогова, сказал: «Ave Caesar, morituri te salutant», — тут голос Самарина дрогнул, но он продолжал: — Вскоре Вельяминова выселили из квартиры вместе с собакой — единственным оставшимся с ним близким существом. Он нашел пристанище в холодном, пустом помещении за Невой (в подсобном здании Института Вредена) и очень нуждался. Когда последнее кресло было расколото на дрова и сожжено, Николай Александрович умер. На другой день нашли мертвой его собаку“. После этих слов, — рассказывал Скочилов, — Самарин, к нашему удивлению, закрыл лицо руками и быстро вышел, почти выбежал из аудитории. Через минуту появилась его ассистентка, спрашивая: „В чем дело? Чем вы расстроили профессора? Он плачет!“».

Этот рассказ, дошедший до меня «неисповедимыми путями», сейчас, когда никого из действующих лиц — ни Вельяминова, ни Самарина, ни даже Скочилова — нет в живых, я считаю достойным того, чтобы ради него нарушить хронологическую последовательность повествования.