Семейная хроника

Мои уговоры, направленные к тому, чтобы она сама привела в порядок и изложила свои воспоминания о том, что я лишь схематически набросала, пока что успеха не имели. Не очень надеясь, что мне удастся преодолеть инертность моего друга, и, желая доказать лишний раз, что чувство юмора не замирает в людях при самых тяжелых невзгодах, я решаюсь привести (с ее слов) забавный инцидент из жизни закрытого лагеря при станции Потьма, продукцией которого были военные телогрейки.

Единственным мужчиной в этом женском царстве был вольнонаемный заведующий производством. Он, конечно, старался сдать свою продукцию первым сортом, однако это не всегда удавалось.

Однажды между ним и приехавшим из Москвы майором произошел следующий разговор:

Майор: — Ну вот что, товарищ! Я вас предупреждаю, если и в следующий раз вы попытаетесь сдавать мне столь плохую продукцию, я наложу на нее вето.

Зав. производством: — Вы можете наложить хоть в то, хоть в это, лучше мы работать не можем.

Майор: — Я не знал, что вы такой хулиган!

Услышал это, завпроизводством примчался к Ляле, чтобы выяснить, что такое «вето», и узнав, что это — запрещение, ударил себя по лбу и сказал: «Ах, то-то он на меня обиделся».

Итак, Лялина эпопея, так же как и моя, вопреки всяким логическим предвидениям, закончилась благополучно. Мне остается добавить, что встречу в Москве с людьми, которые клеветали на нее при очной ставке, Ляля восприняла совершенно спокойно, поздоровалась с ними, как ни в чем не бывало, и потом сказала: «Чтобы поступать иначе в то время, надо было быть героем!»

Замечая, что мое повествование не выдерживает хронологической последовательности и что я начала вторгаться в эпоху «исправления ошибок, вызванных культом личности», не рассказав о моем последнем злоключении — неудачной поездке в Москву весной 1952 года — и не описав своей семилетней деятельности в Школе рабочей молодежи, я возвращаюсь к тем временам, когда надо мною еще тяготел § 39 Положения о паспортах.

Не желая замечать, что за мной пристально следят приставленные для этого люди, в последних числах апреля 1952 года я решила использовать свой отпуск для поездки в Москву, легкомысленно рассчитывая продлить его двумя днями майских праздников. Поезд мой прибыл в Москву в 10 часов вечера. Не заезжая к отцу, я направилась к тетке Наталии Петровне в Неопалимовский переулок.

Едва только мы успели выпить по чашке чаю, как раздался громкий стук в дверь, и появившийся в дверях милиционер спросил: «Кто тут приехал?» Я показала свои документы и была тут же уведена в отделение милиции, находившееся на Остоженке. Там я просидела всю ночь на скамейке в обществе пьяниц, а наутро мне приказали в течение 24 часов убраться из Москвы. Из участка я помчалась с этой печальной вестью к отцу.

Положение осложнялось тем, что накануне 1 мая достать обратный билет было невозможно. Отец прибег к помощи своего доброго знакомого Сергея Петровича Фортинского, работавшего юрисконсультом Казанской железной дороги, которому удалось достать билет на 2 мая. До того времени меня отправили в Измайлово к сотруднице отца по Историческому музею Ольге Александровне Константиновой, оказавшей радушный прием «беглянке». (Это было очень предусмотрительно, так как 30 апреля в Шереметевский переулок пришли из милиции проверять наличие живущих.)

Когда я 3 мая подходила не солоно хлебавши к вятскополянской больнице, в соседних домах еще продолжались первомайские пиршества и я увидела в окне ухмыляющееся лицо бухгалтера Овчинникова, давшего весьма точные координаты моего нахождения в Москве. (Этот самый Овчинников был косвенно воспет в моих частушках, где упоминалось, что «разговоры как в пивной в нашей бухгалтерии». Впоследствии он получил три года заключения за дела отнюдь не политические, а чисто бухгалтерские.)

Вышеописанным эпизодом заканчивается цепь примененных ко мне репрессий. Признав это и успокоив, таким образом, добросердечных читателей, следящих, может быть, с некоторым соболезнованием за моим хождением по мукам, я могу перейти к теме своего преподавания в Вятских Полянах.

Вятскополянская Школа рабочей молодежи

Организатором и первым директором этого учебного заведения был уже мельком упомянутый мною вырвавшийся из блокированного Ленинграда педагог Федор Федорович Поздеев. Это был человек высокого роста, добродушного вида, заметно похудевший за месяцы голодовки, но все еще грузный. Неизменным атрибутом его внешнего вида была висевшая через плечо на военном ремне сумка, в которую он складывал все, что можно было употребить в пищу. Это было понятно и ничего, кроме сочувствия, не вызывало.