Семейная хроника Уопшотов

В эти ранние утренние часы над водой висели клочья тумана. «Что это за запах, — спрашивал себя Мозес, — сильный, как запах дубовой коры, но гораздо более приятный?» Он вошел в ручей, осторожно нащупывая ногами дно, и ловко забросил приманку. Во всяком случае, он остался доволен собой и будь он форелью, то непременно клюнул бы, обильно выделяя желудочный сок, пока не почувствовал бы, что крючок впился ему в челюсть. Он намотал леску на катушку и забросил еще раз, забредя в заводь до такой глубины, что у него намокла промежность. «Вот хорошо!» — подумал он, надеясь, что холодная вода отобьет у него желание расстаться с этими простыми удовольствиями, ибо, становясь взрослым, он обнаруживал в себе вкус к жизни с ее радостями и огорчениями. Мушка, зацепившаяся за корягу, оборвалась, и, подвязав другую, он побрел по мелководной быстрине в другую заводь, самую красивую из всех, но ему никогда не удавалось там что-либо поймать. Берег заводи был сложен прямоугольными глыбами гранита, напоминавшими плиты из каменоломни, вода была черная и почти неподвижная; тут и там над ней нависала ель или дикая яблоня. Хотя Мозес знал, что в этой заводи он лишь попусту тратит время, все же он не мог убедить себя, что в ней не водятся форели — целые семьи хитрых двухфунтовых рыб с выступающей вперед нижней челюстью. Из этой темной заводи он по светлой воде перешел на другое место, с низкими берегами, где росли царские кудри и шиповник и где было легко забрасывать леску. Пока он рыбачил в этой заводи, солнце взошло и поднялось над горизонтом — поток золотистого света, затопивший весь лес и пронизавший воду так, что стали видны каждый голубой камень и белая галька на дне; солнце заливало воду светом до тех пор, пока она не стала золотистой, как пшеничное виски… и в тот миг, когда это произошло, у Мозеса клюнуло. Он стоял неустойчиво. Он чуть не упал и громко выругался; удилище согнулось, и вдруг форель с громким плеском появилась на поверхности и метнулась к корягам у входа в заводь, но Мозес не дал ей туда уйти. Форель кидалась то в одну сторону, то в другую, и трепет ее жизни отдавался в руки и плечи Мозеса. Затем, когда форель устала и он приготовил сачок, он подумал: «Что за жизнь, что за великолепная жизнь!» Он полюбовался розовыми крапинками пойманной рыбы, переломил ей хребет и завернул ее в папоротник, готовый теперь к большому дню своей жизни, — к дню, когда он добьется рекордного улова или даже превзойдет его. Однако он целый час ловил в этой заводи, но больше ни разу не клюнуло; тогда он перешел в следующую заводь и опять в следующую, погруженный в размышления, как завсегдатай скачек, думающий о том, на какую лошадь ему поставить. Однако он не оставался безучастным к тишине окружающего леса, к громкому пророческому шуму воды, а затем, при взгляде на расстилавшуюся перед ним заводь, — к тому факту, что он не один. Там была Розали.

Она пришла купаться; она мылась, намыливая кожу между пальцами ног и сидя голая на камне под теплыми лучами солнца. Мозес крутил катушку так, чтобы девушка не слышала, как он наматывает леску, и осторожно, бесшумно брел по воде к берегу заводи, к тому месту, где она не могла бы его видеть, а он видел бы ее сквозь листву. Он наблюдал за своей лучезарной Сусанной; ему было стыдно, но мечта о простой радости уступила место какой-то печали, какой-то тяжести, от которой у него словно заболели зубы и появилось ощущение вкуса крови во рту. Розали, чтобы помыться, во шла в воду чуть повыше щиколоток. Вода была слишком холодная, а может быть, солнце было слишком теплое. Розали немного постояла, сняла приставший к ягодицам лист, вышла на берег и скрылась в лесу. Там она, вероятно, оставила свою одежду. В голове у Мозеса мутилось, а запах снулой форели, лежавшей у него в кармане, казался ему чем-то относящимся к прошлому. Он вынул рыбу и обмыл ее в ручье; она была похожа на игрушечную. Немного задержавшись для приличия, он вернулся на ферму, где мать ждала его, чтобы попросить принести воды из колодца. После ленча он предложил Розали покататься под парусами.

— С восторгом! — сказала она.

Они поехали на старой машине в Травертин, и оказалось, что Розали знает о парусном спорте больше, чем предполагал Мозес. Пока он откачивал из лодки воду, девушка вставляла латы в парус и держалась в стороне. Дул свежий юго-западный ветер, и Мозес вышел на обычную гоночную дистанцию; имея ветер за кормой и убрав киль, он держал курс на первый знак. Затем ветер переменился на восточный, и день потемнел с той быстротой, с какой дыхание затуманивает зеркало. Мозес пошел крутым курсом ко второму знаку, но море было бурное, и вдруг все стало угрюмым, злобным и опасным, и он чувствовал, как тянет первозданный океан (был отлив) его лодку. Волны начали захлестывать нос, и каждая из них обдавала Розали с ног до головы.