Семейная тайна

— Демагогия, посредством которой товарищ Беловежский прикрывает свое неумение управлять заводом! — выкрикнул Трушин.

Беловежский всем корпусом повернулся к и. о. начальника главка.

— Сейчас вам достанется на орехи, товарищ Трушин, — со смешком сказал министр. Тут же согнал улыбку с лица, спросил у Беловежского: — А это правда, что у вас женщин во время смены вызывают с рабочего места в парикмахерскую прическу делать?

— Правда. У нас работает группа социологов. Так вот она подсчитала: потери рабочего времени заметно сократились. Женщина без прически в театр или в гости не пойдет, вы это знаете… Под любым предлогом отпросится с работы в парикмахерскую. Там просидит два часа, заодно в магазин или на рынок завернет. А у нас по списку. Тридцать минут, и готово. Прямой выигрыш. Тем более что это время потом отрабатывается.

— Ну если социологи подтверждают, мы поднимаем руки, сдаемся, — усмехнулся министр. — Теперь вот что скажите: кто у вас на заводе командует: вы или главный инженер?

Беловежский понял, что любой его ответ на поставленный вопрос вызовет у аудитории смех. Поэтому сказал другое, как будто вопроса не было:

— Приказ, за который нас сегодня песочат, составлен лично мной. В мое отсутствие его подписал главный инженер. Так что вся полнота ответственности за это, как и за остальное, лежит на мне.

— Это хорошо, что вы друг у друга наказания вырываете, а не награды, — сказал министр. — И что на гибкие производственные системы замахиваетесь. Если уж перестраиваться, то на уровне самых последних мировых достижений! Это сейчас задача из задач. А вот что лезете в воду, не спрося броду, это плохо. «В области управления, говорил Ленин, ничего нельзя поделать нахрапом, бойкостью или энергией или каким бы то ни было лучшим человеческим качеством вообще». Умение управлять с неба не валится, святым духом не приходит, этому необходимо обучаться. Вот мы вас и поучим!

Беловежский и Хрупов вышли из зала и стали спускаться по лестнице. На одном из этажей сильно дуло из полуоткрытой фрамуги. Беловежский хотел было застегнуть ворот рубашки, но пуговицы на месте не оказалось.

— Вот, пуговицу в зале оставил, — сказал он.

— Скажи спасибо, что не голову. Снаряды ложились рядом, — ответил Хрупов.

Они рассмеялись и поглядели друг на друга с симпатией, как когда-то, в прежние времена.

Они вышли из министерства через стеклянные, раздвинувшиеся при их приближении автоматические двери и двинулись по Калининскому проспекту. Он был хорошо знаком им не столько по визитам в министерство, сколько по многочисленным кинозарисовкам, не сходившим с экрана телевизора. Конечно, хороша старая матушка-Москва, но и новая имеет немало поклонников. Калининский проспект с геометрическими линиями зданий, рациональной планировкой первых этажей, целиком отданных многофункциональным бытовым службам, с широкими тротуарами, по которым валом валил молодой, энергичный и красиво одетый народ, что там ни говори, в большей степени, чем старый Арбат, отвечает нынешнему ритму жизни. Так думал Роман Петрович. Он ночами не спал, размышляя о промышленных роботах, которые в будущем выстроятся вдоль обновленных корпусов привольского завода. Что же удивляться его прямо-таки страстной любви к новому Арбату — первой, подлинно современной артерии Москвы.

— Ты, Николай Григорьевич, не сегодня-завтра позвони Ярцеву… Пригласи к нам в Привольск. Он ведь, кажется, воевал в наших местах?

— А откуда ты это знаешь? — принимая предложенный Беловежским обратный переход на «ты», спросил Хрупов.

— От отца. Они вместе из окружения выходили.

«Вызов на ковер», в общем, закончился благополучно.

ДОМ ПОД ГОЛУБЯТНЕЙ

Лина, узнав о появлении в Привольске матери Игоря, высказалась решительно:

— Если ты немедленно не приведешь ее к нам, разговаривать с тобой не буду! Значит, так: завтра вечером у нас дома. И не вздумай отказываться. Подумать только: сначала Федя приехал. А теперь твоя мама. Двойная радость!

Мысль забрать к себе из деревни Соленые Ключи сына Федю появилась у Примакова давно. Хоть и малец, однако заботы требует — и материальной, и всякой иной. Живой человек, а живому многого надо. Из сердца не выкинешь, из головы — тоже, утром встанешь, а внутри свербит, как они там, не больны ли, не голодны ли, не босы ли? На Тосю какая надежда. Она и в молодости странная была, а сейчас и того пуще. Как найдет на нее хворь, так она вовсе с постели не поднимается, обеда не готовит. Начнет сын плакать, есть просит, она погладит его вялой, бессильной рукой по голове, скажет: «А ты к Корякиным сбегай, попроси… Они добрые, авось не откажут». Малец подтянет спадающие штаны и шуганет по деревне пропитание искать. Иногда и матери кое-что принесет. Только Тося есть не станет. Скажет слабым голосом: «Иди-ка погуляй, да только смотри…» А куда смотреть, долго ли гулять и что потом делать — не скажет.

Какая она мать? Ей самой до себя.