Семейная тайна

— Что ты видишь?

— Какого-то человека, но очень неотчетливо, Генри. Он то приближается, то удаляется, и что-то виднеется рядом с ним. Ага, вот теперь лучше видно, — она улыбнулась. — Это легковой автомобиль, Генри. Похоже, немного старомодный.

— Говори не об автомобиле, а об этом человеке.

— Он в военной форме, Генри. Темного оттенка…, шоколадного. И в гетрах. Ах, он очень элегантный. Ему чуть больше тридцати. А машина белая…

— Спроси мисс Рейнберд, блондин он или брюнет. Он без фуражки. Ты же видишь. Спроси.

Неуверенно, как вспоминают давно забытое, мисс Рейнберд сказала:

— Если это тот о ком я думаю, то волосы у него должны быть темные.

Мадам Бланш воскликнула с оттенком страдания в голосе:

— Что случилось, Генри? Изображение пропало, и сам ты куда-то исчезаешь. Генри… Генри! Почти шепотом Генри ответил:

— Как грозовая туча заслоняет солнце, не давая ему светить на поля и цветы, так и гнев в человеческом сердце изгоняет любовь и понимание… Любовь, а не гнев освещает дорогу к настоящему пониманию…

Его голос, постепенно слабея, затих.

Мисс Рейнберд сознавала, что ей сделали выговор, она считала его несправедливым, и в ней вновь заговорил характер. Высшая Просветленность, как же! Да если это не выдумка, неудивительно, что Гарриет — и особенно Шолто — до сих пор не достигли ее. И попробуй не разозлись при мысли обо всей этой чепухе с ребенком Шубриджей. Да, она действительно иногда клала цветы на могилу младенца. Но здесь некому было это делать, кроме нее. Она делала это в порыве сентиментальности, когда прибирала могилы Шолто и Гарриет. Чушь, вздор какой-то. Эта мадам Бланш, возлежащая в кресле с закрытыми глазами и симулирующая изнеможение, — всего-навсего шарлатанка. Такое нельзя дольше терпеть. Просто оскорбительно! Эта женщина откуда-то получает информацию и ловко ею пользуется. Гарриет умерла. Все, что когда-то с ней случилось, умерло вместе с ней, и ничего тут не поделаешь.

И в этот момент мисс Рейнберд явственно услышала голос Гарриет:

— Типпи, дорогая…, ты так меня огорчаешь… — Но слова эти слетели с губ мадам Бланш. — Мне больно за тебя, Типпи, милая… Больно за тебя.

Мисс Рейнберд была потрясена, ее словно громом поразило. Она не отрываясь смотрела на мадам Бланш, на ее большое, вульгарно привлекательное лицо. Это был голос Гарриет. О Боже… Неужели это слуховые галлюцинации? Типпи… Так звала ее Гарриет. Откуда могла знать об лом мадам Бланш?

Бланш медленно открыла глаза, выпрямилась в кресле и, облегченно вздохнув, улыбнулась мисс Рейнберд.

— Фу! Ну и задал мне Генри работку! Я совсем без сил. И она посмотрела на графинчик с хересом. Мисс Рейнберд, не обращая внимания на этот намек, спросила:

— Вы все помните?

— 1а, на этот раз все.

— Вы помните то, что было в самом конце?

— Совершенно отчетливо. Генри опять ударился в лирику: «Любовь, а не гнев освещают дорогу к настоящему пониманию…» Но он прав, мисс Рейнберд. Я думаю, вы иногда невольно снова впадаете в скептицизм. Естественная человеческая слабость. И душам ваших близких трудно примириться с этим.

Мисс Рейнберд промолчала. Она встала и налила себе и гостье по рюмочке хереса. Нет, все-таки непонятно, как относиться к этой женщине. Как вообще ко всему этому относиться?

***

Джордж и Бланш пили темное пиво на кухне у нее дома в Солсбери. Миссис Тайлер ушла спать. Альберт дремал в машине Джорджа, стоящей возле дома. Бланш не пускала пса в дом. Ни в своей земной, ни в своей эфирной жизни собак она не терпела. Время было позднее. Порывы ветра то и дело сотрясали кухонное окно. На столе перед Джорджем лежала большая записная книжка в красной обложке. Он купил ее на другой день после первой поездки к миссис Грэдидж, чтобы записывать все, что касается дела мисс Рейнберд. Хотя память у него была хорошая, он давно заметил, что если сразу после беседы не сделаешь записи, то обязательно что-нибудь да забудешь. А для Бланш была важна любая мелочь.

Заглядывая в книжку, он рассказывал Бланш то, что ему удалось узнать в Чилболтоне и совсем недавно — в Уэстоне-сьюпер-Мэр.