Семейный архив

Помню, с каким безбрежным радушием встречала Алма-Ата московских литераторов, приехавших на декаду культуры: цветы, улыбки, машины как угорелые носятся в аэропорт и из аэропорта, в гостевые резиденции, вино льется рекой, тосты набирают высоту... И вдруг на приеме у директора издательства, в ответ на пышную здравицу в честь пожилой, в серебряных букольках Зои Кедриной Домбровский ставит на стол свой бокал с шампанским — не пригубив. И за ним ставят на стол свои полные до краев бокалы остальные москвичи-литераторы. В чем дело?.. Так они демонстрируют свое отношение к Зое Кедриной, выступавшей с обвинительной речью на процессе Синявского и Даниэля. Так ли был он важен, этот кабинетный протест?.. Но от этого жеста, с виду такого малозначительного — опустить руку, поставить бокал на стол — так ли уж далеко до того, чтобы вывести свою подпись под письмом Брежневу—с протестом против зажима литературы, крепнущих сталинистских тенденций?.. А от этого письма далеко ли до романа «Факультет ненужных вещей», которому дано десять, а то и пятнадцать лет свирепой работы, и уже написано три варианта, начат четвертый — с эпиграфом: «Новая эра отличается от старой главным образом тем, что плеть начинает воображать будто она гениальна» ... После таких слов, принадлежащих Карлу Марксу, отсекается надежда на любой компромисс, перестает манить искушение гнуться перед этой плетью, бог знает что воображающей себе, на деле же остающейся плетью — и только, и только?..

Однажды Домбровский вместе со своей женой Кларой были у нас дома, обсуждали невеселые московские новости, быстро достигавшие Алма-Аты, Юрий Осипович читал свои стихи, я записывал их на магнитофоне... Особенно запомнилось мне такое стихотворение, Домбровский читал его напористо, с горько-вызывающей интонацией:

Меня убить хотели эти суки...

Но я принес с рабочего двора

Два новых навостренных топора

По всем законам лагерной науки.

Пришел, врубил и сел на дровосек,

Сижу, гляжу на них веселым волком:

— Ну что, прошу! Хоть прямо, хоть проселком...

— Домбровский, — говорят, — ты ж умный человек!

Ты здесь один, а нас тут... Посмотри же!

— Не слышу, — говорю, — пожалуйста, поближе!..

Не понимают, сволочи, игры.

Стоят поодаль, финками сверкая,

И знают: это смерть сидит в дверях сарая,

Высокая, безмолвная, худая,

Сидит и молча держит топоры!

.......................................................

И вот таким я возвратился в мир,

Который так причудливо раскрашен,

Гляжу на вас, на тонких женщин ваших,

На гениев в трактире, на трактир,

На молчаливое седое зло,

На мелкое добро грошовой сути,

Гляжу, как пьют, как заседают, крутят —

И думаю: как мне не повезло!

Да, он был в непрестанной вражде с этим миром, где «пьют... заседают... крутят...» и правит пир «седое зло»... Да, этому миру был чужд Учитель, проповедник с Факультета Ненужных Вещей — ибо кому же они нужны в этом мире — талант, независимость, честность, преданность свободе?..

Однако здесь, в Алма-Ате, существовал еще и тот особенный мир, который его тянул. Рядом с Домбровским открывалась мне та самая, его Алма-Ата. В ней, посреди цветущих, медовых, жужжащих пчелами яблоневых садов, уходил в небо веселыми куполами переливчато-пряничный собор, в котором находился музей, в нем когда-то работал он, «хранитель древностей»... Здесь рокотала, билась о круглые, влажно блестевшие камни Малая Алмаатинка, бархатно зеленели пологие спины горных прилавков, таяли, сверкали в знойном, безоблачном небе горные пики... Здесь, рядом с Пионерским парком, в полусотне шагов от его высоченных, гладкоствольных сосен, стояло серое здание, где немало дней и ночей провел Юрий Осипович, обвиняемый в заговоре против советской власти, в причастности к вражескому подполью и т.д. Отсюда начинался его путь на Колыму...

О чем он говорил при встречах? Что мне запомнилось?..