Семейный архив

Может, все это глупая шутка

И твой путь до Москвы, а не к дальним погостам чужим..

Уходя, оглянись!

Не твоим ли дыханьем согрета

Эта желтая степь,

и не чуя смертельный удар,

Дозревает урюк, догорает зеленое лето

И на всех языках не смолкает восточный базар.

Я не верю еще, я еще не готова проститься.

Этот поезд уйдет, но потом возвратится назад.

Что же с нами стряслось?..

Как от стаи отбитая птица,

Ты все кружишь один и под выстрелы мчишь наугад.

Я хожу на вокзал, где кричат поезда с перегона,

Где седой машинист на прикурку попросит огня,

И все чудится мне: из дверей нулевого вагона

Ты сойдешь на перрон и как прежде обнимешь меня...

Последняя строчка была совершенно фантастической, но и в тот прощальный миг мне хотелось всех обнять, прижать к груди, неотрывно, навсегда... Караганду, Алма-Ату, всю отделившуюся от меня, канувшую в прошлое жизнь...

Глава одиннадцатая

АМЕРИКА

1.

В Москве нас встретил Борис, муж моей двоюродной сестры Ирочки (так и только так привыкли ее звать с детства). Рослый, крупный, деловитый, он погрузил наши вещи в «Рафик», усадил в него Аню и меня, Володю и Нэлю и отвез к себе, на Сокол, где нас ждала Ирочка. Нарядно, как всегда, одетая (впрочем, любой наряд бывал ей к лицу) красивая, темноволосая, с большими карими, слегка удивленными глазами, она казалась еще более, чем обычно, удивленной, даже изумленной, глядя на выгруженные из машины вещи. Лицо ее, с горько приопущенными уголками по-детски припухших губ, выражало недоумение, смешанное с испугом... Вероятно, ей не верилось, что мы видимся в последний раз...

Миркины уехали к родственникам, Аня и я остались в переполненной вещами квартире, потерявшей привычный уют, строгую завершенность — оба, Ирочка и Борис, были строителями, архитектура и планировка были им сродни... Теперь же все здесь было перевернуто вверх тормашками, как и вся наша жизнь.

На другой день мы с Ирочкой поехали на кладбище. Я положил букет темно-красных роз у подножья памятника Ирочкиных родителей — Анны Дмитриевны и моего дяди Брони, они умерли год назад, она — спустя две недели после смерти мужа... Когда-то Москва была переполнена моими и Аниными родичами, все звали к себе, обижались, если мы не приезжали... Теперь Москва казалась опустевшей, в ней не осталось почти никого...

Чуть ли не на каждом углу раскинулись толкучки — так же, как и в Алма-Ате. На одном из них, почти рядом с Ирочкиным домом, я купил хозяйственную сумку, в нее мы уложили мою пишущую машинку, а в футляр поместили, по совету знающих людей, сервиз, подаренный в начале века моей бабушкой тете Мусе — свадебный подарок... Авось таможенники не станут, как тогда говорили, «шмонать» там, в футляре... И в самом деле — вечером, когда мы очутились в Шереметьево-2, нас пропустили за перегородку почти не трогая, не проверяя вещей.

Борис провожал нас... Еще дома он вручил мне на прощанье «Декларацию независимости» — маленькую, с ребячью ладошку, книжечку, которая хранится у меня до сих пор.

Завтра, — думал я, — завтра мы окажемся в Америке... Там, где Сашуля... Где Мариша с Мишей... Где Наум Коржавин... Куда уехал Белинков... Где — в штате Вермонт — проживает ныне Солженицын... Завтра, завтра, завтра... — повторял я про себя, поднимаясь по трапу в самолет. 

2

Из «Декларации независимости»:

«Мы считаем самоочевидными истины: что все люди созданы равными и наделены Творцом определенными неотъемлемыми правами, к числу которых относятся право на жизнь, на свободу и на стремление к счастью, что для обеспечения этих прав люди создают правительства, справедливая власть которых основывается на согласии управляемых, что если какой-либо государственный строй нарушает эти права, то народ вправе изменить его или упразднить и установить новый строй, основанный на таких принципах и организующий управление в таких формах, которые должны наилучшим образом обеспечить безопасность и благоденствие народа». 

3