Семейный архив

В Нью-Йорке — да, это был Нью-Йорк! — мы шли растянувшейся на ст о или даже двести метров толпой, чтобы перейти из одного крыла гигантского аэропорта Кеннеди в другое. Нашим предводителем была быстро семенившая впереди женщина, увешенная золотом (оно блестело у нее в ушах, переливалось на толстой, в жирных складках шее, на шарообразной, дерзко выпиравшей из розовой блузки груди). Ее толстые, мускулистые ноги напоминали кегли, обращенные головками вниз, ее ягодицы самостоятельно, казалось, живут, перекатываются под короткой, туго натянутой юбкой, наш перегруженный разного рода поклажей караван созерцал ее в основном со спины. Впрочем, иногда она оглядывалась, презрительно топыря густо намазанные яркой помадой губы и бросая идущим за ней следом:

— Не отставать!.. Кто потеряется, за тех я не отвечаю!..

С нею рядом шла — точнее: двигалась такой же рысцой — ее спутница, она не запомнилась мне, и о чем они увлеченно щебетали там, впереди, я тоже не знал, сосредоточившись, с одной стороны, на картинно-тяжеловесных, чугунных ядрах (казалось, юбка вот-вот лопнет под их напором), а с другой — на изнемогавших от быстрой ходьбы стариков и старух, с неуклюжими сумками, тючками, сетками, у всех были замученные лица, молящие глаза, ноги шумно шаркали по асфальту, из груди рвалось хриплое, с присвистом дыхание... Казалось, еще чуть-чуть — и кто-то из них упадет... Те, кто помоложе, старались перехватить у стариков что-нибудь, но у всех были полны руки, оставалось только покорно следовать за нашей руководительницей с нагрудной планкой, на которой значилось «ХИАС». Временами ее упрашивали помедлить, дать передохнуть больным, уставшим после ночного перелета, не поспевавшим за нею, но тщетно. Представительница ХИАСа (мне представлялось — она из Одессы ) воображала себя Моисеем, ведущим евреев через пустыню Негев...

Пока мы шли за нею, мне казалось, мы ступаем не по американской, а по родимой нашей земле... 

4

«Декларация», подаренная мне Борисом, была написана в 1776 году. Для России это было время царствования Екатерины II, время расцвета крепостного права, которое превратилось в право собственности на людей. «Черный народ» реагировал на это Пугачевским бунтом. Издатель и просветитель Новиков посажен был в крепость, Радищев — по убеждению императрицы «бунтовщик хуже Пугачева» — приговорен к смертной казни, затем замененной ссылкой в Сибирь. За что же?..

В «Декларации независимости» говорилось: «...Народ вправе изменить его (т.е. государственный строй. — Ю.Г.) или упразднить и установить новый строй». И далее: «Когда длинный ряд злоупотреблений и насилий... обнаруживает стремление подчинить народ абсолютному деспотизму, то право и долг народа свергнуть такое правительство....»

Александр Радищев писал в оде «Вольность» о том же:

Возникнет рать повсюду бранна,

Надежда всех вооружит,

В крови мучителя венчанна

Омыть свой стыд уж всяк спешит.

Меч остр, я зрю, везде сверкает,

В различных видах смерть летает,

Над гордою главой паря.

Ликуйте, склепанны народы,

Се право мщенное природы

На плаху возвело царя...

«Государь, которому свойственны все черты, отличающие тирана, не может быть правителем свободного народа» — было сказано в «Декларации». Ее написал Томас Джефферсон, ее подписали делегаты Континентального Конгресса, представлявшие тринадцать североамериканских штатов. Произошло это 4 июля 1776 года. Четырнадцать лет спустя за те же принципы автора «Путешествия из Петербурга в Москву», скованного цепью, между двумя конвойными солдатами, везли в Илимск... Томас Джефферсон впоследствии стал президентом Соединенных Штатов, Александр же Радищев покончил с собой, выпив смеси азотной и серной кислоты и, стремясь прекратить страшные мучения, перерезал себе горло... 

5

Зато в Кливленде ждали нас — не одна, не две, а три машины. За нами приехал давнишний друг Миркиных — Кельберг. Он жил в Штатах уже несколько лет. Андрей в Алма-Ате работал в музучилище, преподавал фортепиано, его жена была инженером. Здесь он стремился восстановить свое реноме, у него были ученики, он давал уроки, купил дом. Об этом узнали мы потом, Андрей усадил нас в машины — одной управлял он сам, другой — его молоденькая дочка Анечка, третьей — ее муж Владик. И мы понеслись, вытянувшись в линию, по городу, в котором предстояло нам жить.

Мы мчались мимо низеньких домишек, расписанных графитти, мимо чистеньких, свежевыкрашенных бензоколонок, мимо магазинчиков с облупившимися вывесками, а вдали вздымались в незамутненную августовскую голубизну прямоугольные и островерхие небоскребы, шпили стилизованных под готику церквей, краснокирпичные билдинги начала века... Вчера была Москва, сегодня — Кливленд... Но соприкосновение с Америкой произошло, когда мы остановились перед небольшим двухэтажным домом на улице Нобл.