Семейный архив

В отличие от ненавистных мне болтунов, легко, «по сезону», меняющих свои убеждения, если только можно назвать это «убеждениями», Исаак Михайлович в суровые для еврейства годы собрал и продолжал собирать библиотеку из книг еврейских классиков — поэтов, прозаиков, философов, публицистов, религиозных деятелей. Он родился в Молдавии, в хасидской семье, и его религиозное мировоззрение, полагаю, не являлось фальшивой подделкой, как у иных прибывающих в Америку или Израиль, где вера в Бога и посещение синагоги превращаются в столь же необходимый атрибут существования, как прежде — вера в Сталина и «строго обязательная» явка на партийно-профсоюзное собрание... Трепетный огонек зажженной матерью свечи, талес, наброшенный на отцовские плечи, пасха и маца — в память об избавлении от египетского рабства и блуждании по пескам пустыни, свиток Торы — Пятикнижия Моисеева — от буквы до буквы переписанной от руки на пергаменте и хранимой в особом футляре, деревянном или серебряном, в синагогальном шкафу, называемом арон кадеш... Все это отложилось в душе ребенка, затем — юноши, отложилось и осталось на всю жизнь...

Ленинград, учеба, проектный институт «Гипростекло»... Руководитель группы, начальник отдела, главный конструктор того же архитектурно-строительного отдела, главный инженер проекта... При его, Фурштейна, участии было построено 12 заводов, и первые в том числе заводы, производившие стеклопластики и цветную стеклоткань. И параллельно с этим происходило собирание книг, скупаемых тайно и полутайно у прежних владельцев и букинистов, таких как «История евреев» Семена Дубнова в десяти томах, редкостная в те времена «Еврейская энциклопедия» — в шестнадцати, «Талмуд» — в семи, переведенный на русский язык, журналы «Еврейская старина», «Еврейская жизнь», «Восход», издававшиеся в дореволюционной России, книги о еврейских погромах, сочинения Иосифа Флавия, Герцля, Жаботинского...

К Фурштейну приходили, у него читали, набирались ума-разума еврейские диссиденты, отказники, люди, в сердцах которых загоралось, искрило чувство причастности к судьбе своего народа... Так было в Ленинграде, так продолжается и в Кливленде, куда, вслед за дочкой, Исаак Михайлович прибыл в начале восьмидесятых.

Когда мы приехали, он часто выступал в газете «Ритмы Кливленда», издаваемой Джесесси, вел семинар по истории еврейства. Однажды, по его предложению, на этом семинаре выступил и я, прочитав один из моих рассказов. Теперь он ведет семинар или, точнее, лекторий в «русской» синагоге ребе Кейзена... Иногда мы встречаемся. Как-то раз мы пригласили Исаака Михайловича к себе домой — его и еще две-три семьи, высокоинтеллигентных, широкообразованных, в какой-то мере на себе испытавших прелести российского антисемитизма... Его слушали — вежливо, холодно, отчужденно. Там они были русскими, здесь — американцами. Еврейство в их представлении несло в себе «местечковое» начало, которое заставляло морщить носы, кривить губы. Хотя предки наши, не далее прадедов и прабабушек, а то и дедушек-бабушек, жили в местечках, блюли обычаи, чтили Тору... Между прочим, все, кто находился в тот вечер у нас дома, были людьми добрыми, отзывчивыми, но... весьма далекими от своего народа, ассимилированным и, об их детях и внуках не говорю... Но в каждом из них подремывали гены, просуществовавшие тысячи лет, а наследственность, выраженная и в чертах лица, и в складе тела, и в психике, и в качествах ума, беспрерывно давала себя знать. И ассимиляция, по сути, выглядела лишь маской, хотя носители ее считали эту маску истинным своим лицом...

Все сказанное в значительной мере относится и ко мне, и потому я рассуждаю об этом без всякого высокомерия, скорее с печалью... Что же до Фурштейна, то мне он всегда представлялся чем-то вроде высокой, уходящей в облака горы — посреди ровного, без единого бугорка, поля...

Естественно, мы с ним кое в чем не были согласны. Отечественная война, считал я, избавила миллионы евреев от продолжения Холокоста, советская армия освободила обреченных на смерть узников концлагерей, и — нет, не Сталину, закоренелому антисемиту, а множеству погибших на фронте обязаны мы жизнью... Исаак же Михайлович (фронт являлся частью его биографии) называл советский режим фашистским, войну — схваткой между двумя фашистскими режимами... Он не мог простить — ни уничтожения еврейской культуры, ни закрытия еврейских школ, ни расстрела Еврейского антифашистского комитета, ни государственной дискриминации евреев... Я понимал его, но не мог полностью принять его точки зрения.

Впрочем, споры наши представлялись мне зачастую схоластикой. Нас уравнивало то, что мы — и там, и тут жили в галуте, не у себя...

2.

Что есть галут? Или то, что называют более употребительным словом — диаспора?..

Америка, представляется мне, — самая демократическая в мире страна. И однако...

В двадцатые годы сильнейшее влияние здесь приобрели Ку-Клукс-Клан, который требовал объявить беспощадную войну черным, евреям, иностранцам. В Ку-Клукс-Клане тогда насчитывалось 5 миллионов человек.