Семейный архив

Между моим дедушкой и Александром Македонским не было ничего общего кроме имени. Александр Верцайзер не значился ни полководцем, ни банкиром, ни торговцем, ни ученым человеком, одолевшим высокую мудрость Торы и Талмуда. Не знаю, откуда взялась его загадочная фамилия — Верцайзер, знаю только, что происходил он из семьи николаевского солдата, рано осиротел, жил в Темирхан-Шуре, откуда и приехал в Астрахань. Он был тихим, скромным, застенчи вым человеком, всю жизнь работавшим на рыбных промыслах, как и многие астраханские евреи, которые служили засольщиками, уборщиками рыбы у владевших промыслами купцов и проводили в год по семь-восемь месяцев в море. У него были светлые, голубовато-зеленые глаза цвета каспийской волны, маленькие, аккуратно подстриженные кавказские усики, он носил узенький ремешок, стягивавший в талии косоворотку с белыми пуговками на груди и вороте, а когда горячился в споре с моей матерью, что порою случалось, колотил себя кулаком по костистым ребрам и кричал: «Сарра, у меня кавказская кровь!..»

Может быть, он был из горских евреев, поселившихся на Кавказе в досюльние времена, в эпоху вавилонского пленения и начала еврейской диаспоры, а может быть — из обитавших на территории нынешнего Дагестана хазар... Тут благодарная почва для самых разнообразных предположений и фантазий. 

3. Любовь и революция

Мою бабушку звали Рахиль. Гордое, звучное библейское имя... Она была из семьи Сокольских, дядя Боря, который диктовал мне, разбитый параличом, свои воспоминания, был ее младшим братом.

У меня сохранилось много фотографий, запечатлевших ее в молодости, высокую, стройную, с венцом тяжелых, тугих кос, лежавших на маленькой, слегка откинутой назад головке...

Вероятно, под влиянием брата она принимала участие в рискованных по тогдашним временам акциях. Смеясь, рассказывала она, как вместе с Мусей и Гисей, ее сестрами, разбрасывала революционные листовки... Случалось это в летнем театре, в саду, который назывался «Аркадией» и впоследствии был переименован в сад имени Карла Маркса. Когда в зале гасили свет, поднимался занавес и на сцене появлялась Кармен с «Хабанерой», или Риголетто, или вызывавшая восторг и горькие слезы Наталка-Полтавка (Астрахань была музыкальным городом, в нее часто наезжали гастролеры, в их числе и Шаляпин), — вот тут-то с верхнего яруса, с галерки, выпархивали белые, рассыпающиеся в полете листочки... В зал врывались полицейские, звенящие шпорами жандармы, занимали все входы и выходы, но бабушка, подхватив под руки сестер, с насмешливой улыбкой, независимо поцокивая каблучками, проходила мимо них...

Что влекло ее — опасность?.. Затаенное в душе непокорство?.. Желание выйти за пределы замкнутой, душноватой атмосферы еврейской жизни — выбраться на широкий, манящий, неведомый простор?..

Как-то в разговоре с приятелем коснулись мы особенностей психологии еврейских женщин, их рациональности, умения подавлять свои чувства, их всецелому погружению в семейные, материнские заботы... Не этим ли объясняется почти полное отсутствие любовных коллизий в описаниях еврейского быта, вообще — еврейской жизни?.. Ранняя женитьба, выбор, определяемый родителями, едва ли не первое знакомство уже под хупой — все это, несомненно, подавляло, сковывало душу, пригнетало к земле сердечные порывы, рвущиеся куда-то в запределье... Любовь?.. Ода, в «Песне песней» царя Соломона...

И снова мне вспомнилась бабушка Рахиль... И странная, туманная история, волновавшая меня в детстве своей недосказанностью, тревожном, ускользающим смыслом...

В годы, казавшиеся мне невообразимо далекими, в Астрахань ссылали «политических», среди них был молодой петербургский студент Мендельсон. Прошло много лет, но бабушка и в старости хранила его фотографию — судя по ней, он был высок, худощав, на бледном лице отрешенно и упрямо горели большие, сдвинутые к переносью глаза ... Они познакомились. Когда? Где? Каким образом?.. «На вечеринке», — говорила бабушка. Мне казалось удивительным, что и в те времена бывали «вечеринки», на них веселились, танцевали — кто?.. Революционеры?.. Мне они рисовались иначе — баррикады, штыки, знамена, распахнутые на груди студенческие тужурки с блестящими пуговицами... Но тут я представлял себе другое: после «вечеринки» Мендельсон провожает ее домой: полная луна, мостовая, белый, будто мелом натертый булыжник, пахнет акацией, и сама бабушка — стройная, тоненькая, похожая на веточку акации, — такой, в белой кофточке, я видел ее на давней фотографии, наклеенной на толстый, прочный картон, с надписью на обороте: «Фотография Климашевской в Астрахани у Полицейского моста, собственный дом»... Мендельсон рассказывает о митингах, забастовках, борьбе с царизмом — бабушка слушала и кивала...

Он отбыл в ссылке положенный срок и уехал, она должна была уехать вместе с ним. Но этого не случилось. Я слышал, что ее не отпустили: отец, мать, родня. Не отпустили, боясь, что она попадет в тюрьму, на каторгу...«Хватит с нас и одного революционера!..» — говорили они, имея в виду сына Борю.