Семейщина

Он встал у двери и вытащил из кармана тетрадку. С искаженным лицом, весь пунцовый, как из бани, к крыльцу подскочил начетчик Амос.

— Не могёте! — загремел он. — Какой это закон? Не может быть такого закону!.. Найдем на вас управу!..

— Конституция не дозволяет, — спокойно осек его Епиха.

— Какая там еще конституция! Мы не примали ее!.. Антихрист ее выдумал! — тряся бородою, закричал начетчик.

— Не антихрист, а трудящий народ! Ты того… поосторожней выражайся. — Нотки угрозы прозвучали в ледяном Епишкином голосе.

— А мы — не трудящий народ? Вот эти самые музли ты за меня набивал? — Амос растопырил вздетые кверху ладони, замахал руками.

— Ты за всех или за себя только стараешься? — усмехнулся Епиха. — Ежли за всех — понапрасну глотку дерешь. Ежли за себя, — тоже ничего не выйдет. Может, по достатку и быть тебе в середняках и голос бы дали. Но тебя лишили голосу за церковную службу… Тебе уж было говорено.

У крыльца колыхнулся смешок. Мощным туловищем раздвигая толпу, продирался вперед Покаля.

— За церковную службу? — заревел он на ходу. — А где ваша свобода совести? Где? Свободу веры объявили спервоначалу. А выходит, сплошном обман: свобода-то для еретиков, а старую веру в бараний рог?

— И старую и новую, — не сдержался Епиха. — Дурман народу, замутнение мозгов — твоя вера.

В толпе поднялась невообразимая колготня. Качались кички, бороды, сотрясалось крыльцо. Епиха понял, что совершил ошибку…

На крыльцо вышли Алдоха и волостной уполномоченный.

— Из-за чего шум? — закричал уполномоченный.

— Лишенные голосу не хотят расходиться, — ответил Епиха.

— Граждане! — натужился уполномоченный. — Граждане!.. Мы с вами не вправе отменить конституцию. Недовольные могут подать заявления в волостной избирком, — кто находит, что его неправильно лишили!

— Нет, ты насчет веры нам объясни!.. Как насчет веры? — задыхаясь, вздымал огромные кулаки начетчик Амос.

— Вера нас меньше всего касается… Мы сейчас не церковного старосту, а сельский совет выбирать будем. Сельский совет, а не попа! — перекрывая колготню, закричал уполномоченный.

Молодежь засмеялась, забила в ладоши. Толпа отодвинулась от крыльца.

— Лишенцы могут не беспокоиться, — все равно не пустим! — продолжал уполномоченный. — Где список?

Епиха передал ему тетрадку.

Покаля, Амос, Дементей, Астаха — мельник, еще десятка полтора мужиков вытряслись из толпы, будто отлипали по одному… пошли с низко опущенной головой, словно сжигал их стыд.

На дороге Покаля обернулся к крыльцу, поднял кулак, потряс им в воздухе, прохрипел:

— Погодите!.. Погоди, Епишка!..

Выборное собрание прошло сравнительно спокойно. В сельсовет в числе прочих большинством голосов прошли Алдоха, Епиха, Егор Терентьевич, Аноха Кондратьич, Мартьян Алексеевич, Василий Домнич, бондарь Самарин и престарелый оборский дед Иван Финогеныч. Аноху Кондратьича и старого Финогеныча сам Алдоха выдвинул. Аноха Кондратьич уперся было, попросил его не голосовать, — недосуг, мол, мне, мужиков в семье больше нету, — но Алдоха объяснил, что от середняков-трудников непременно нужен в сельсовет уважаемый, вроде Анохи, хозяин, к тому же обещал по заседаниям часто не таскать, и Аноха размяк, поблагодарил за честь. Упирался бы, может, и Финогеныч, может ссылался бы на свою старость и дальнее жительство, но его не было сейчас здесь, его избрали заочно. Алдохе и не пришлось особенно распространяться об Иване Финогеныче — кто не знает оборского деда с его безрадостной судьбой и праведной жизнью? Алдоха сказал только, что Финогеныч идет в сельсовет от бедняков и что Обор должен иметь своего представителя в органе сельской власти…

Председателем сельсовета стал Алдоха, секретарем поставили бондаря Николая Самарина. Епиха да Егор Терентьевич вошли в президиум.

Дементей Иваныч шел не спеша домой в Деревушку, и думы одна мрачнее другой проносились в кучерявой его голове.

«Стыд-то, стыд! — чувствуя, как пылает его лицо, говорил он себе. — До старости дожить… шестой десяток доходит… и такой срам! Выгнали со сходу! Как щенка за лапу — и трах за дверь… С сотворения мира, однако, не случалось такой оказии!..»

Придя домой, Дементей Иваныч долго ходил сумный по двору, притрагивался к седелкам и шлеям на стене амбара, брал зачем-то в руки сделанные Васькой к сенокосу новенькие грабли… Но мысли его были не здесь, не во дворе.