Семейщина

Вечером, после заката, — сидел на завалинках праздный прохлаждающийся народ, и звезды зажигались в синем пологе высокого неба, — на Краснояре появился Епиха. Он шел по темной улице один, и сбоку у него висела невесть у кого добытая гармошка.

Остановившись у ворот Анохиной избы, — за ставнями горел свет, — он с минуту постоял в нерешительности, потом сел на завалинку, спустил гармошку на колени и рванул мехи. Под окном заплескались веселые призывные звуки буденновского марша.

Ахимья Ивановна толкнула изнутри отпирающийся ставень, распахнула створки.

— Какого полунощника господь нам дает? — высунувшись из окошка, ласково спросила она.

Лампея усмехнулась: «Это он!.. Меня!» — и неприметно выскользнула в сени. Ахимья Ивановна все еще вглядывалась в темень, старалась распознать, кто там сидит внизу на лавке, чей это парень, который так впился в гармошку и не хочет назваться.

— Мамка! — внезапно вырастая рядом с поздним гулеваном, крикнула снизу Лампея. — Закрой окошко, я еще посижу.

— Кто это? — спросила Ахимья Ивановна.

— Свой! — ответила Лампея. — Кто же чужой подсядет? Ахимья Ивановна захлопнула створки и подтянула болт ставня за ременную привязь.

— Загулялась-заигралась наша Лампея, — сказала она, — полночь ее не держит. Кажись, батька, скоро свадьбу играть станем?

— Дня им не хватает, день-то какой теперя… Спать не дадут, — заворчал, равнодушно впрочем, Аноха Кондратьич, растянувшийся уже на кровати…

Под окном плясал дробный нездешний мотив, и чей-то голос подпевал гармошке…

— Ой, да ты на песни мастер! — говорила Лампея. — И эта бравая. Ты, видать, дивно их знаешь?

— С нас хватит, — хвастал Епишка и придвигался к Лампеину локтю.

— А ну еще, — просила она, будто не замечая его близости.

— Еще? С нашим удовольствием!

И он играл и пел, и далеко над темной улицей плыл его бархатистый голос.

— Мне бы столь выучить, — с легкой завистью проговорила Лампея.

— Что ж, и учи. Кто тебе не велит? Я постоянно пособить могу… прийти..

— Сюда?.. нет! — рассмеялась Лампея. — Вишь, спать не даем… Поздно уж поди.

Она поднялась с завалинки.

— А куда? — спросил напористо Епиха.

Словно бы задумавшись, она глядела на него и молчала.

— Куда скажешь, туда и приду, — рискнул он, чувствуя, как заколотилось вдруг сердце.

— Никуда! — звонко залилась Лампея.

— Ну, я пошел, — с внезапной злостью буркнул Епиха, подхватил гармонь и пошагал прочь в густой тени изб.

Это было неожиданно для Лампеи, она вытянула шею, напрягала глаза, чтоб рассмотреть, далеко ли он… где он? «Осерчал», — досадуя на себя, подумала девушка.

— Епиха! — негромко крикнула она вдруг. — Воротись, Епиха!

— Зачем? — отозвался из темноты тоже негромкий голос, и в том голосе услышала Лампея недоверие и колебание.

— Не уходи, Епиха, воротись, — повторила она поспешно, — счас скажу…

— Скажи…

Епихин голос приближался.

— Приходи к нам завтра ввечеру… на гумно, — прошептала Лампея и кинулась к воротам.

У ворот она оглянулась:

— Не забудь… Прощай!

— Прощай… А гармошку захватить? — Епиха снова растаял в тени изб.

— Не знаю… как хочешь…

Епиха задами подошел к Анохину гумну. По проулку брели запоздавшие, возвращающиеся со степи, медлительные коровы, хрипло, с надрывом мычали в улице у ворот. Где-то ревел бык. Оседала пыль, позлащенная последними лучами заходящего яркого солнца. В дальнем конце деревни плавленым золотом зари горели чьи-то открытые окна.

Епиха остановился у загородки. Он не ошибся: это их гумно, вон и высокий колодезный журавель с цепью… Епиха занес было ногу на верхнюю жердь прясла, чтоб перепрыгнуть, — и тут он увидел: к нему по огородной меже идет Лампея.

— В аккурат… сошлись, — смутился он, и лицо его пошло пятнами.

— Дак сошлись, — хохотнула Лампея и протянула руку через прясло. — Ну, здравствуй, учитель!

— Здравствуй… Опять, значит, учить тебя?

— А то как же! За тем и пришла.

— «Мы красна кавалерия, и про нас…» — затянул вполголоса Епиха и вдруг — вскинул руки и положил их на круглые Лампеины плечи: — А любить станешь?

Сделай так кто другой, Лампея, не задумываясь, тряхнула бы плечами, крепко осерчала. Но он, Епиха, не походил на других парней: не охальник он и умен не в пример прочим, — дурака-то не посадят в сельсовет и в лавку… А уж что песельник!..

Она молча глядела куда-то поверх Епишкиной головы, боялась заглянуть ему в глаза.

— Что ж ты молчишь? — осмелел Епиха. Лампея порывисто вздохнула, сказала наконец:

— Шла я к тебе и все думала… и вчерась все думала, не спала. А ты смеяться не будешь?

— Ну, что ты!

— Думала все… Отменный ты… на других ребят не похож…

— Что же мне смеяться, когда и я то же вижу, — нет такой другой девки у нас, как ты…

Лампее вдруг стало легко-легко, — Епишкина искренность растрогала ее, она глянула ему в глаза безо всякого смущения, сказала просто:

— Если песням учить станешь, то и любить буду… Только я тебе скажу… мамка сколь раз говорила: старинные-то люди без любви сходились да жили… Да и мы… да и я не знаю, что такое любовь. А ты знаешь?

— Знаю!.. Вот что! — Епиха порывисто перебросил свои руки с девичьих плеч на ее шею, притянул Лампеину голову к своим губам.