Семейщина

— Какую же перемену вы еще ждете? Власть везде одна. Эту власть поддерживать надо, коли на то пошло… Бунтовать — радости нету: за бунт-то по головке не погладят… Рано артельщиков хороните, а за вас, дур, да за уставщика, моего зятя, сердце у меня болит. За всех мужиков, кто обдурить себя дал…

Что тут поднялось после таких слов, — рев несусветный, крики, хлесткая ругань! Чтоб не видеть искаженных злобою бабьих лиц, Ахимья Ивановна отодвинулась от окошка.

— Чешешь язык, где не надо!.. Остроязыкая! — ворчнул Аноха Кондратьич.

Тяжко стало Ахимье Ивановне, будто камень упал на сердце, — за артельщиков, за Мартьяна, за Изотку, за Самоху, за всех тревожилась старая, добрая женщина: что-то делается там, у сельсовета, у клуба, что ждет каждого из них в этот несуразный день, начавшийся выстрелами, наполненный криками, пасхальным трезвоном? Хоть бы вернулись скорее Изотка с Фиской или пришла одна из замужних дочек.

Ахимья Ивановна украдкой поглядывала на улицу… Вот пропылили на низ трое вершников — Макар, Яшка Цыган да Мишка, короткошеий обрубок Павловны, Дементеевой вдовы. Увидав Яшку, она чуть не вскрикнула, ей сделалось не по себе. В свое время Яшка путался со Стишкой — бандитом, был жаден до чужого добра, мог и убить человека, — это ему раз плюнуть.

«Бандит в банду и затесался, — подумала Ахимья Ивановна. — А этого-то, Мишку, куда понесло?»

Едва проехали вершники, на улице показалась Павловна. Она подошла к Анохиной избе, стукнула пальцем в раму. Ахимья Ивановна открыла створки.

— Здорово, Ахимья, — сказала Павловна. — Я вот в ваш край собралась… по делу. Дай, думаю, и Ахимью с Анохой попроведаю. Как-то вам счас… глянется все это?

Уловив в ее голосе издевку, Ахимья Ивановна ответила:

— Поглядим, а потом скажем: глянется или нет. А по какому ты делу? Не за Мишкой ли следом?

Павловна побурела и замялась:

— Он у меня когда еще говорил: «Будет и будет, матка, перемена, вот попомни мое слово… Сам техник объяснял». Оно и вышло… Большая перемена, Ахимья! В сельсовете-то народу сказывали: Верхнеудинск восстал, Завод и Чита тоже, скоро Иркутск присоединится… Красная Армия на нашу сторону перевертывается. Теперь жизнь потекет по-другому. Теперь, бают, если Москва не захочет к нам присоединиться, отколемся от нее, свое государство крестьянское исделаем, откроем границы, опять в Кяхту за разным товаром поедем, как в старину заживем. Вот бравая жизнь!.. Уж теперь не будут последних коров…

Ахимья Ивановна зло прищурилась, жестко перебила:

— Много говоришь, Павловна, заговорила меня, а главного и не сказала на мой спрос: за каким делом Мишка поехал, не за бравой ли той жизнью… в сундуках у кого шарить?

Павловна налилась краской, — Ахимья попала ей не в бровь, а в глаз.

— Ты мово Мишку не порочь! — взвизгнула она. — Что он, добровольно, что ли? Он, как и прочие, билизованный по приказу!

— Мобилизованный? — Ахимья Ивановна в изумлении и ужасе выкатила глаза: «Они успели уж мобилизовать?! Значит, Никишку с Изоткой тоже погонят? А может, уже и погнали?

Она упала на лавку, — так сразила ее эта новость. От окна удалялся злорадный смех Павловны.

В раму опять кто-то звякнул. Ахимья Ивановна подняла голову. Под окном стояли Оська и Санька, Изоткины товарищи, комсомольцы.

— Тетка Ахимья, — сказал шепотком Оська, — пошли с девками харчу в совет… Изотку посадили.

— Посадили, чо баишь?! — всплеснула руками старуха. — Как же так?

— А вот так: объявили по дворам мобилизацию… Ну, мы а пошли под конвоем, куда денешься? Убежать, как другие, не успели, винтовки у нас отобрали… Грозились, страх!..

— Да вы же комсомолы! — с легким упреком воскликнула Ахимья Ивановна.

— Какие теперь комсомолы. — махнул рукой Санька. — Как стали нас дразнить да шпынять, добро еще Самоха заступился: молоды, глупы, дескать, пущай вместе с нами воюют… А то бы заклевали. Страсть!

Аноха Кондратьич подошел к окошку послушать интересным разговор.

— Выходит, у комсомолов слабина открылась? — сказал он насмешливо. — Эх вы, защитники!

— Не у всех, дядя, слабина, — ответил Оська. — Которые не дались, убегли. А Изотка, когда его потащили к Листрату, напрямки, в глаза тому бухнул: «Не пойду с вами… Не может быть, чтоб Красная Армия против советской власти…» Листрат как звезданет его в лоб: «Молчи… артельщик!» Чуть было не кончили Изотку, да Самоха велел посадить его, караулить, бить не дал.

— Эка язва упорная! — чмыхнул Аноха Кондратьич.

— Молчи, батька! — осердилась Ахимья Ивановна,

Она не знала, плакать ли ей, гордиться ли поступком своего приемыша. Она поняла, что непосредственная опасность для Изота миновала, и сердце ее наполнилось гордостью, и она мысленно поблагодарила бога и уставщика Самоху.

— Ну и комсомолы! — с улыбкой попрощалась она с ребятами и пошла накладывать в сумку харч для арестованного.

— Изотку заарестовали! — вбегая в избу, крикнула Фиска.

— Знаем уж… Где тебя носит? Того же дожидаешься? — проворчал Аноха Кондратьич.

— Снеси-ка вот поесть ему, — передавая дочери мешок, сказала Ахимья Ивановна. — Да смотри, не болтай, впрямь тебя туда же…

— Как же? Так им и дамся!..