Семейщина

Сколь японец ни воюет,

Перестанет воевать!..

Сердце его начинает биться учащенно.

«Нет, не выйдет это дело, чтоб жить в одиночку… да с обидой, да с жадностью… — думает Мартьян Алексеевич. — Видно, придется подаваться в артель…»

Конец второй книги

Ты по стране идешь. И все свои дороги

Перед тобой раскрыла мать-земля,

Тебе коврами стелются под ноги

Широкие колхозные поля.

Твои огни прекрасней звезд и радуг,

Твоя дорога к солнцу пролегла.

Ты по стране идешь. И нет такой преграды,

Чтобы тебя остановить могла.

М. Исаковский

КНИГА ТРЕТЬЯ

АРТЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

В конце октября черны забайкальские ночи. Между низкой кровлей тяжелого неба и спящей землей разлита непрошибаемая темень… Только приглядевшись, за силуэтами поднятых стоймя колодезных журавлей видит острый глаз горбы сутулых сопок прочерчивающих линию горизонта; полукругом обошли сопки деревню и, темные, будто застыли в безмятежном вековечном сне. Обложили, подперли сопки деревню с трех сторон, и только одну, самую широкую, оставили степному неиссякаемому простору. И кажется, Тугнуй вздыхает сквозь сон, положив голову где-то у грани невидимых далеких хребтов: оттуда, из глубины степи, знобкими струйками набегает ночной ветерок. И будто просыпается порою старик Тугнуй, приоткрыв мигающий глаз: далеко-далеко во мраке робко вдруг затрепещет огонек. То ли разбуженные волком, пастухи торопко подбрасывают в догоревший костер охапки сушняка, то ли охотник какой запоздалый, спустившись с хребта, расположился в степи на ночлег, — кто скажет…

А в деревне — ни одного огня. Окутала ночь кривые порядки улиц и гуще всего легла в узких проулках, углах дворов, под навесами, у засадок и конятников. Тихо вокруг, не брешут цепники, лишь всхрапнет спросонья конь, завозятся, похрюкивая, поросята в омшанике, да петух горласто прокричит в неурочный, неположенный час…

Не спится Ахимье Ивановне, бессонной непоседливой старухе. Набросив на плечи Анохин зипун, босая, она выходит на крыльцо.

— Темень-то, господи! Стужа!.. — запахивая полы ветхого зипуна, шепчет она.

Ахимья Ивановна долго стоит на крыльце, вглядывается во мрак двора, вслушивается в сонные звуки ночи. Кто бы мог угадать, о чем думает сейчас старая, отчего не спится ей… Месяца два прошло ли, как ушли к себе красноармейцы, отобравшие оружие у смутьянов… Всего-то четыре дня простоял отряд, но успел-таки полюбиться пограничникам синеглазый тихоня Изот. Как уж ему удалось добиться этого, но только надел он красноармейскую фуражку — и был таков.

Ахимья Ивановна подавляет вздох.

…Пришел однажды Изотка из клуба и при всех, при отце, бухнул:

— Ухожу с ротой, добровольцем записался.

Ахимья Ивановна аж на лавку от неожиданности присела, Аноха же Кондратьич, скосившись, сказал пасмурно:

— Это что еще попритчилось? Какой паут укусил?.. В старые годы люди отбояриться норовили от службы, а он сам лезет допрежь cpоку…

— То в старое! — ответил Изотка, и синие глаза его засмеялись.

Это была тихая улыбка счастья: исполнилось желанное издавна — он, Изот, по-настоящему вырвался в неведомый, зовущий и, конечно, прекрасный мир.

Улыбка приемыша взорвала Аноху:

— Скалься, как дурак! Во фрунт поставят, не поскалишься! Думаешь, это так себе… легче легкого? Служба солдатская — известное дело. На службе, паря, не почешешься когда зря… И куда его, непоседу, понесло? Семнадцать годов есть ли еще, — четыре б года мог батьку с маткой кормить… На тебя глядя, и Микишка сбегит… Кто ж нас, стариков, кормить будет? Ты вот о чем думай, а служить — наслужишься еще, твое не уйдет…

Изот, как всегда, упорно, терпеливо отмалчивался.

В день отъезда Изот пришел домой в полной красноармейской форме, бравый, подтянутый, торжественный. Сели обедать. Тут уж и старик ничего не мог поделать, заговаривал ласково, вместе со старухой просил чаще отписывать, не забывать родителей. Изот сиял от счастья, осмелел от необычайности своего положения и выпитой водки.

— А Микишку, батя, — сказал он значительным тоном, — в добровольцы не взяли б: у него комсомольского билета нету. Какие могут быть добровольцы в бандитской деревне?.. Подвезло мне! Комиссар меня о бандитах выспрашивал — рассказал ему все без утайки. И как взаперти сидел у бандитов и что слыхал — все рассказал… «Молодец! — говорит комиссар, — ладный, говорит, будешь боец…» Тут я за это слово его уцепился… Вот оно как вышло-то…

— Неужто ж об уставщике, о Самохе, язык повернулся? — с укором молвила Ахимья Ивановна.

— У меня б не повернулся, другие б… — потупился Изот под испытующим взглядом матери. — Им, нашим, все известно. Мне хуже было б от укрывательства! Да и что бандитов жалеть, — упрямо тряхнул он головою, — они-то хотели нас жалеть? Повернулось у Самохи в башке этакой беды наделать! Он знал, на что шел, — пусть свое получает… Того, видно, добивались…

Родители от слов этих рты разинули, — вот так тихоня! Всю жизнь отмалчивался — и вдруг прорвало!