Семейство Доддов за границей

Я уныло покачалъ головою; но если ей что вздумается, съ нею, кажется, невозможно спорить.

— Это превосходная мысль, продолжала она: — вамъ нужно только смѣло записаться лордомъ Гэрви въ „книгу пріѣзжихъ“ и сказать, что вашъ паспортъ скоро будетъ привезенъ слугою, который везетъ всѣ ваши вещи и шкатулки.

— Но если лордъ здѣсь?

— О, нѣтъ, его нѣтъ здѣсь; невозможно, чтобъ онъ былъ здѣсь; я слышала бъ, еслибъ онъ былъ здѣсь.

— Но, быть-можетъ, здѣсь есть люди, его знающіе.

— Это не составитъ никакого затрудненія, возразила она: — валъ нужно только притвориться больнымъ и не выходить изъ комнаты. Я возьму всѣ предосторожности для поддержанія достовѣрности вашей болѣзни. Вы будете имѣть все, нужное для пріятной жизни, но не будете принимать къ себѣ никого.

Я разинулъ ротъ, какъ-будто мнѣ хватили дверью по лбу. Мысль, что я поскакалъ сломя голову, бросилъ семейство, презрѣлъ гнѣвъ мистриссъ Д. и все затѣмъ, чтобъ лечь въ постель въ Эмсѣ и жить на діэтѣ подъ чужимъ именемъ: эта мысль совершенно озадачивала меня. Я думалъ про-себя, что пустился въ ненадежное приключеніе, которое, быть-можетъ, и обойдется недешево. Деньги летятъ у меня изъ рукъ, какъ мякина, но по-крайней-мѣрѣ, не попусту. Фешёнэбльная спутница покажетъ мнѣ, думалъ я, свѣтскую жизнь въ самомъ блестящемъ видѣ. Я буду обѣдать съ моею прекрасною дамою въ блестящихъ салонахъ, буду сопровождать ее въ залу минеральныхъ водъ, на гулянья; буду кушать съ нею мороженое подъ „липами“ въ „аллеѣ“; мнѣ будутъ завидовать всѣ эти франты; я буду насыщаться своимъ торжествомъ. Таковы были мысли, меня поддерживавшія среди всѣхъ стѣснительныхъ страховъ о семейныхъ обстоятельствахъ; въ нихъ я находилъ вознагражденіе за громы, которые ждали меня въ будущемъ. И вотъ, вмѣсто всѣхъ надеждъ, я долженъ искать радости въ комнатѣ съ опущенными шторами, въ старыхъ газетахъ и габер-супѣ!

Гнѣвъ и озлобленіе почти отняли у меня языкъ. „Такъ вотъ зачѣмъ…“ воскликнулъ я два или три раза, не будучи въ силахъ докончить фразы; но она положила мнѣ руку на плечо и самымъ нѣжнѣйшимъ голосомъ остановила меня, говоря: „нѣтъ, не затѣмъ!“

Ахъ, Томъ, вы помните, какъ встарину пѣвали въ „Оперѣ Нищаго“:

Сводитъ всѣхъ мужчинъ съ ума
Милая красотка;
Съ ней и нищаго сума
Для меня находка.

Думаю, что это правда. Думаю, что, одаривъ насъ физическою силою, природа насъ создала нравственно-слабыми.

Я хотѣлъ быть твердымъ; оскорбленный, негодующій, я старался держать себя, какъ обиженный — хотѣлъ, но не могъ. Милые пальчики, лежавшіе на моемъ плечѣ, серебристый звукъ кроткаго голоса, нѣжный, упрекающій взглядъ темноголубыхъ глазъ разсѣяли всю мою твердость, и я почти краснѣлъ за себя, что вынудилъ столь милый упрекъ.

Съ той минуты я былъ рабомъ ея; она могла послать меня на сахарную плантацію, могла продать меня на рынкѣ, какъ негра: о сопротивленіи не было бъ во мнѣ и мысли. Не правда ли, признаніе очень приличное отцу семейства и супругу мистриссъ Доддъ? Но однакожь, милый Томъ, я могъ бы объяснить этотъ вопросъ, могъ бы даже сдѣлать болѣе — оправдать мое служеніе двумъ властямъ: мистриссъ Доддъ, которая владѣла моею доброю волею, и мистриссъ Горъ Гэмптонъ, которая владѣла мною противъ моей доброй воли. Я могъ бы представить вамъ превосходнѣйшіе резоны, которые, впрочемъ, были мною найдены ужь послѣ, явились какъ плодъ долгихъ часовъ самоиспытаній, которымъ подвергалъ я себя, лежа одинокій въ безмолвной своей комнатѣ и думая о всѣхъ странныхъ приключеніяхъ, какія бывали со мною въ жизни, и объ этомъ послѣднемъ, самомъ странномъ изъ всѣхъ.

Воображаю, какъ ужасно занемочь на-самомъ-дѣлѣ въ городѣ, подобномъ Эмсу. Здѣсь, кажется, не бываетъ ночи, по-крайней-мѣрѣ не бываетъ часовъ покоя. Точно такъ же, какъ днемъ, продолжается стукъ ножей, тарелокъ, стакановъ, такъ же звонятъ колокольчики, топаютъ поспѣшно-идущія ноги; вальсы и польки, фуры и телеги, ревъ скрипокъ и ословъ, присвистыванье лакеевъ и крики всякаго рода заражаютъ воздухъ и все вмѣстѣ составляетъ такой шумъ, отъ котораго зажметъ уши глухонѣмой.

Долго, безконечно тянулись часы, когда я лежалъ, слушая все это, изливая свою жолчь на штраусову музыку и поздніе ужины, и желая погибели всему племена мучителей, пишущихъ оперы, откуда берутъ начало всѣ пѣснопѣнія людей, которымъ ночью нѣтъ покоя. Ни одинъ злодѣй не пройдетъ по лѣстницѣ домой въ четыре часа утра, не напѣвая Casta diva или Еcсо ridenle il cielo; тѣ, у которыхъ сильнѣе шумитъ въ головѣ, бываютъ обыкновенно сантиментальны и стараются мычать Tu ehe al cielo, изъ Лучіи. За пѣвцами слѣдуютъ молодцы, засидѣвшіеся у карточныхъ столовъ — порода, къ чести которой надобно замѣтить, что она никогда не поетъ. Игра — страсть солидная; проигрышъ и выигрышъ одинаково отнимаютъ у человѣка всякую охоту балагурствовать. Глухое проклятіе неудачѣ, ложная клятва никогда больше не играть — вотъ единственные монологи той партіи поклонниковъ фортуны, которая позже всѣхъ ложится спать.