Семейство Какстон

так страшно смотрят могильные камни, и тень из лежит на зелени. Когда брови Роланда надвинуты и губы его выражают глубокую грусть, будьте уверены, что Бланшь лежит у его ног, ожидая мгновения, когда он тяжело, вздохнет, и она знает, что вызовет улыбку, если вспрыгнет к нему на колени. Прекрасно следить за нею, когда она взбирается по изломанным ступенькам башни или остановится в углублении старого окна. Вы дивитесь тогда, какие мысли неопределенного страха и торжественного удовольствия работают под этим тихим, спокойным челом. Она чрезвычайно быстро понимает все, чему ее учат, и уже истощила запасы знания моей матери. Отец перерыл всю свою библиотеку, ища книг, чтобы напитать или погасить её жажду учиться, и обещал ей в золотом времени неизвестного будущего уроки французского и итальянского языка; обещание это было принято с такой благодарностью, что можно подумать, что Бланшь принимает Телемака и Novelle morali за игрушки и куклы. Пошли ей Бог более счастья с французским и итальянским языком, нежели Пизистрату с его уроками в греческом языке от мистера Какстон! У ней есть ухо, о котором мать моя, недурной судья в этом деле, отзывается с отличной стороны. К счастью, милях в десяти от нас есть старый итальянец, который слывет за отличного музыкального учителя и объезжает соседство два раза в неделю. Я выучил ее рисовать; и она уже сделала эскиз с натуры, который, кроме перспективы, не так дурен: в самом деле, у ней есть способность идеализировать, обещающая оригинальность: она умела к иве, свесившейся над рекой, прибавить ветку, которой недоставало ей; она умеет смягчать слишком резкия черты. Боюсь я только, чтобы Бланшь не сделалась слишком мечтательна и задумчива. Бедный ребенок, – ей не с кем играть. По этому я озаботился найти ей собаку резвую и молодую, которая вообще ненавидит сидячих занятий, чорную как смоль, с ушами падающими до земли. Я назвал ее в честь аддисонова Катона и во уважение её курчавой шерсти и мавританского сложения. Бланшь не смотрит уже такою воздушною, когда скользит по развалинам, если Джуба несется возле неё и, лая, вспугивает птиц.

Однажды я долго ходил взад и вперед по зале, которая была пуста; вид вооружений и портретов, немых свидетелей деятельной и романической жизни её старых обитателей, как будто бы упрекавших меня в моей лени и неизвестности, посадил меня на одного из тех пегасов, на которых юность поднимается в поднебесье, избавляя на скалах дев, убивая горгон и чудовищ, – как вдруг влетел, а за ним вошла Бланшь, держа в руке соломенную шляпку.

Бланшь. Я подумала, что вы здесь, Систи; можно мне остаться?

Пизистрат. За чем, душа моя! День так хорош, что, вместо того, чтоб сидеть дома, лучше всего теперь бегать по полю с Джуба.

Джуба. Бау – ау!

Бланшь. А вы пойдете? Если Систи останется дома, Бланшь не хочет бегать за бабочками.

Пизистрат (видя, что нить его мечтаний прервана, соглашается; на пороге Бланшь останавливается и смотрит, как будто бы хочет сказать что-нибудь важное). Что такое, Бланшь? За чем вы завязываете узлы на ленте и пишете на полу какие-то непонятные буквы этой маленькой ножкой?

Бланшь (таинственно). Я нашла новую горницу, Систи. Как вы думаете, можно нам посмотреть ее с вами?

Пизистрат. Конечно; если не запретила вам этого какая-нибудь Синяя-Борода. Где она?

Бланшь. На верху, на лево.

Пизистрат. Где эта дверь, куда спускаются двумя ступеньками, и которая всегда затворена.

Бланшь. Да. Сегодня она не затворена. Она немножко растворилась, и я только заглянула в нее, но не хотела войдти, не спросив у вас, можно ли.

Пизистрат. Это очень хорошо. Я не сомневаюсь, что тут жилище какого-нибудь духа, однакожь под покровительством Джубы, я думаю, мы можем решиться воидти.

Пизистрат, Бланшь и Джуба поднимаются по лестниц и исчезают на лево, в темном корридоре, в сторону от жилых комнат.

Мы подходим к полукруглой двери, сделанной из дубовых плотно-сбитых досок, отворяем ее и видим лестницу винтом вниз! эта комната над комнатой Роланда.

Нас поразил запах сырости: комната, вероятно, была отворена для очищения воздуха; ветер дует в открытые окна и полено горит в камине. В целом – здесь привлекательный, чарующий вид, свойственный какому-нибудь издавна заброшенному чердаку, который, не знаю я и сам почему, всегда так занимает и уносит воображение молодости. Сколько сокровищ под час лежит в этих спокойных сундуках и углах, которыми старшие поколения пренебрегли, как безделицами! Все дети по природе антикварии и любят рыться в какой угодно старине. Однако в порядке и точности вещей, расположенных в этой горнице, виден был намек на то, что из неё не хотели сделать обыкновенного чердака: нигде не было следа закоренелой старины и ржавчины, придающих какую-то таинственную занимательность вещам, оставленным на разрушение.