Семейство Майя

Они застали Афонсо да Майа в кабинете: тот сидел в своем покойном кресле со старинным фолиантом «Виды Франции» на коленях и показывал картинки прелестному, очень смуглому малышу, курчавому и быстроглазому. Старик выразил живейшее удовольствие, узнав, что Эга проведет какое-то время в «Букетике», радуя всех его обитателей игрой своего несравненного воображения.

— Ах, мое воображение уже иссякло, сеньор Афонсо да Майа.

— Ну, тогда ты озаришь «Букетик» светом своего ясного разума, — отвечал старик, смеясь. — Мы тут нуждаемся и в том и в другом, Джон.

Потом Афонсо представил им маленького сеньора Мануэлиньо, славного соседского мальчика, сына десятника Висенте; Мануэлиньо частенько помогает Афонсо коротать одиночество: они рассматривают картинки и ведут философские беседы. Вот, к примеру, Афонсо сейчас весьма обескуражен тем, что не в состоянии объяснить мальчику, отчего генерал Канробер (изображенный в книге на вздыбленном коне, в величавой позе), по чьему приказу было убито в сражении столько людей, не был посажен в тюрьму…

— А как же иначе! — воскликнул, по-взрослому заложив руки за спину, бойкий и смышленый мальчуган. — Раз он приказал убивать людей, его должны посадить в тюрьму!

— Вот, милый Эга! — улыбнулся Афонсо. — Что можно возразить на столь логический довод? Послушай, сынок, эти два сеньора обучались в университете, и я исследую с ними этот случай… А теперь ступай займись картинками там, на столе… Да и скоро тебе время идти к Жоане полдничать.

Карлос, помогая мальчику устроиться за столом с толстым фолиантом, подумал, что деду, который так любит детей, доставило бы большую радость знакомство с Розой!

Афонсо меж тем расспрашивал Эгу о его комедии. Как? Он ее бросил, не закончив? Когда же славный Джон перестанет бросать свои шедевры на полдороге?.. Эга принялся сетовать на отечество, столь равнодушное к искусству. Какой оригинальный ум не зачахнет, задавленный плотной обывательской массой, невежественной и презирающей свет культуры, неспособной понять ни благородную мысль, ни прекрасное слово?

— Не стоит сокрушаться о моих незаконченных шедеврах, сеньор Афонсо да Майа. В этой стране, среди чудовищного скопления дураков, человек с умом и вкусом может заниматься лишь выращиванием овощей. Возьмите Эркулано…

— Но тогда, — возразил Афонсо, — и выращивай овощи. На благо народному пропитанию. Но ведь ты и этого не делаешь.

Карлос, теперь уже всерьез, вступился за Эгу.

— Да, в Португалии можно только одно — выращивать овощи, пока здесь не произошла революция, которая подняла бы на поверхность все оригинальное, сильное, живое — все, что нынче прячется на дне. А если окажется, что поднимать было нечего, нам придется добровольно отречься от государственной самостоятельности и сделаться плодородной и глухой испанской провинцией, где мы станем выращивать еще больше овощей. Старик с грустью слушал слова внука; они свидетельствовали о надломе волн, но одновременно он чувствовал в них желание Карлоса возвеличить свое бездействие. И у Афонсо вырвалось:

— Ну так делайте эту вашу революцию! Но, ради бога, делайте хоть что-нибудь!

— Карлос делает не так уж мало, — воскликнул Эга со смехом. — Он являет людям свою особу, свои туалеты и свой фаэтон и тем самым уже воспитывает общественный вкус!

Часы Людовика XV прервали их разговор, напомнив Эге, что до обеда ему нужно успеть заехать за чемоданом в отель «Испания». В коридоре он предупредил Карлоса, что хотел бы еще наведаться к Филлону, фотографу, узнать, не сделает ли он в три дня его портрет.

— Портрет?

— Я обещал послать его в Селорико, ко дню рождения одной милой особы, усладившей мое изгнание.

— Ах, Эга!

— Скверно, но что поделаешь? Она — дочь падре Коррейа, так, во всяком случае, все говорят; кроме того, она замужем за богатым землевладельцем, нашим соседом; он — жуткий реакционер… Так что ты видишь, это обман вдвойне: я надул сразу и Религию и Собственность.

— А, ну если так…

— Никогда не следует, дружище, забывать о своем демократическом долге.

В понедельник под моросящим дождем Карлос и Эга в закрытом экипаже отправились на обед к графу и графине Гувариньо. После возвращения графини Карлос виделся с ней лишь однажды, у нее дома, и пережил неприятные для него полчаса: он испытывал неловкость, не мог скрыть своей холодности, вынужденный раз или два поцеловать графиню, и выслушал множество упреков. Она жаловалась, что он редко писал ей и тон его писем был слишком сух. Она желала, чтобы летом он тоже поехал в Синтру, где она сняла дом, а Карлос отговаривался, объясняя, что он должен сопровождать дедушку в Санта-Олавию. Графиня сетовала на его невнимательность, он — на ее капризы. Когда же она на секунду присела к нему на колени, ее хрупкое, невесомое тело придавило его невыносимой тяжестью бронзовой статуи.