Семейство Майя

В тревоге Карлос развернул газету. Она называлась «Рог Дьявола», и все в ней — печать, бумага, обилие курсива, слепой шрифт — отдавало нечистоплотностью и мошенничеством. Сразу же на первой странице двумя крестами карандашом была отмечена статья, в которой Карлос тотчас увидел свое имя, повторенное многократно. Вот что он прочел: «— Приветствуем вас, сеньор Майа! Итак, вы уже не принимаете в своем врачебном кабинете и не лечите бедняков в предместье, сеньор франт? — так на Шиадо, у Гаванского Дома, прохаживаются на ваш счет, сеньор Майа, Майа, разъезжающий на английских рысаках, Майа из «Букетика», который пускает тут всем пыль в глаза своим щегольством; и папаша Паулино, который смотрит в оба и который как раз проходил мимо, услыхал такую песню нашего «Рога»; сеньор Майа полагает, что теплей живется возле юбок замужней бразильянки, которая и не замужняя и не бразильянка и для которой этот олух нанял дом в Оливаесе, чтобы она дышала свежим воздухом! Бывает же эдакое в нашем мире!.. Простак думает, что одержал невесть какую победу, а народ кругом хохочет, потому как этой бабенке нужны не его красивые глаза, а его красивое золото. Дуралей погоняет своих бифштексовых кляч, будто он маркиз, настоящий маркиз, и воображает, что лакомится шикарной дамой с парижских Бульваров, и замужней, и титулованной!.. А в конце концов (нет, тут и вправду можно лопнуть от смеха!) выясняется, что дама эта — потрепанная кокотка, которую привез сюда какой-то бразилец, уже пресытившись ею, чтобы передать ее красавцам лузитанам… И эта подделка досталась сеньору Майа! Несчастный простофиля! Даже и тут он подобрал чужие объедки, потому что эта особа, прежде чем он посмел к ней подступиться, вовсю забавлялась на улице Святого Франциска с молодым человеком из высшего общества, который тоже дал от нее тягу, ибо он, как и мы, ценит только прекрасных испанок. Но ничто не помешало сеньору Майа стать посмешищем! Что ж, раз так, говорим мы, полегче на поворотах, ведь у нашего «Дьявола» есть его «Рог» и он раструбит по всему свету о подвигах Майа-завоевателя. Приветствуем вас, сеньор Майа!»

Карлос застыл под акациями с газетой в руке, в ужасе и немой ярости, как если бы ему вдруг бросили в лицо ком грязи! Его гнев был обращен не на презренную подлую газетенку, грубо осмеявшую и унизившую его любовь, он содрогался от ярости и ужаса, потому что фразы эти, написанные на жаргоне бездельников, небрежно и зло, как пишут только в Лиссабоне, словно зловонные жирные капли, падали на него, на Марию, на их любовный союз… Он чувствовал себя замаранным с головы до ног. И его смятение излилось жаждой немедленно убить негодяя, который это написал.

Убить! Эга скупил тираж газетенки, стало быть, он знает этого писаку. Пусть те два номера, что он держит в руках, единственные отпечатанные экземпляры. Все равно ему бросили грязью в лицо. Распространено ли оскорбление по городу огромным тиражом или брошено ему тайно от всех, в одном-единственном листке, — это ничего не меняет… Кто осмелился его нанести, должен быть убит, уничтожен!

Он решил ехать в «Букетик». Домингос, что-то насвистывая, мыл тарелки у окна кухни. Но когда Карлос послал его в Оливаес за извозчиком, верный Домингос посмотрел на часы:

— В одиннадцать часов Кривой подаст карету; сеньора заказала ее, чтобы ехать в Лиссабон…

Тут Карлос вспомнил, что накануне Мария собиралась к Алине и по книжным лавкам. Какая досада, именно в тот день, когда ему так нужно быть одному — только взять тяжелую трость! Но Мелани, проходившая с кувшином теплой воды, сказала, что сеньора еще не одевалась и не знает, поедет ли она в Лиссабон… И Карлос снова зашагал по газону среди орешника.

Потом он присел на скамью, раскрыл газету, адресованную Марии, не спеша перечитал мерзкую статью; и в номере, предназначенном для нее, весь этот жаргон показался ему еще более оскорбительным, невыносимым, — нет, за такое платят кровью! Не чудовищно ли, что на женщину, тихую, беззащитную в тиши своего дома, кто-то осмелился так грубо вылить целое ведро помоев! И его гнев обрушивался то на писаку, настрочившего пасквиль, то на общество, которое своим распадом породило этого писаку. Конечно, у всякой столицы своя червоточина… Но только Лиссабон, только этот ужасный Лиссабон, растленный, отсталый, утративший здравый смысл, с его грубыми вкусами, подлостью и жаргоном, мог породить мерзость, именуемую «Рогом Дьявола».