Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

Ночью Никите жилось намного вольготнее. Поужинав и подождав, пока совсем стемнеет и над всем комплексом заполыхают фонари, он оставлял под рядюжкой, в «гараже», грузовичок и покидал свое убежище. Но со двора не уходил, побаивался. Чаще всего стоял возле плетня или у ворот, наблюдая, что же делалось в хуторе ночью. Удивляло Никиту: как же, оказывается, в Подгорном изменилась жизнь, и была она теперь совсем не такой, какой знали ее здесь с давних времен. Свое, старое, до боли знакомое как-то само по себе переплелось, соединилось с новым, совсем не деревенским. Лежала будто бы и та же хуторская улица, будто с теми же изгородями, садочками, а во дворе Гордеевны так же, как и раньше, корова отдыхала возле хворостяных яслей, лениво пережевывая жвачку и тяжко вздыхая, а только все это — и улица, и садочки, и плетни, и корова посреди двора — было озарено фонарями. Те же низкорослые хатенки ютились под звездным небом, а только в окнах огни уж были не те — яркие, непривычные. Будто и те же звонкие — то близкие, то далекие — песни, будто тот же заливистый смех девчат и парней, и тот же из клуба, где только кончился киносеанс, вывалил народ, и Никита понимал, что это уже были не хуторяне, а рабочие комплекса. Новое, неведомое, чего раньше в Подгорном не было, надолго поселилось в нем и прочно прижилось: и эти низкорослые, с плоскими крышами здания комплекса, и эти высоченные фонаря, подпиравшие аспидно черное небо, и эта кирпичная, до половины освещенная труба, и этот никогда не смолкающий гул внутри птичьей кухни — там, не зная усталости, днем и ночью трудились моторы, что-то мололи, терли, варили, перемешивали, чтобы можно было посытнее накормить прожорливую многотысячную утиную ораву.

Мимо двора проходили двое, те, что были в кино.

Мужчина в шляпе, в белой рубашке вел женщину под руку — вот как нынче ходят в Подгорном муж и жена. А может, парень и девушка. Шли они не спеша, о чем-то разговаривая. Когда они приблизились к Никите, он присел за плетнем, чтобы его не увидели, притаился к прислушался.

— Ну, не оправдывайся, Коля, не надо, я же тебя насквозь вижу, — говорил веселый женский голос. — Ну чего ты такой? Или от природы?

— Какой же я?

— О тебе можно сказать: волух царя небесного!

— Глупые слова!

— Не сердись, Коля, я же добра тебе желаю.

— Ну что оно означает — волух, да еще и царя небесного? Надо же такое придумать!

— И рост у тебя подходящий, и силенкой бог не обидел, а вот чтоб продвинуться, подняться, как другие, не можешь. Или не желаешь. На собраниях помалкиваешь, нету у тебя активности. Приставили тебя, этакого здоровилу, к транспортеру, кормить уток, и ты простоишь там всю жизнь. А вот другие…

— Что другие? — перебил мужской голос. — Не желаю знать этих других. Транспортер движется исправно, утки завсегда накормлены. А вообще, Рая, я тебе уже говорил: живу своим умом, и твоя дурацкая кличка «волух» меня обижает… Упрекать меня не имеешь права, выходила за меня по любви и по доброму согласию. Да ведь я и раньше…

Голоса удалились и стихли, и что означали слова: «Да ведь я и раньше»… так Никита и не узнал. «Ну и женушка, ну и въедливая бабочка, — подумал он. — Но он молодец, смело отвечал»…

Не успел Никита приподняться, как мимо двора прошла еще одна парочка. Эти взялись за руки и шли торопливо, наверное, спешили.

— Нюся, я прошу тебя, сперва узнай, что думают обо мне твои родители? Как они смотрят на то, что я стану их зятем?

— Юра, чудак! Зачем тебе мои родители?

— Я же человек на комплексе новый, приезжий.

— Ну и что? Для меня ты свой и родной… Вот мы сейчас пойдем к моим старикам и все им скажем.

— Так сразу? Как-то неудобно…

— А чего неудобного? Ежели спят, разбудим.

«У каждого свое, — заключил Никита, все еще прячась за плетнем. — А у меня тоже свое»…

Вскоре улица Подгорного стала безлюдной. В окнах погасли огни, хутор засыпал. И только все так же, как вчера, как позавчера, горели фонари и ни на минуту не утихали машины в кормоцехе. Никита еще немного постоял у ворот, потом подошел к лежавшей корове. Погладил ее теплую шею и, глядя в ее задумчивые, блестевшие от света фонарей глаза, спросил:

— Отдыхаешь? Ну-ну, отдыхай. — Вспомнил свою корову: «Где она теперь, несчастная?»

Так, без всякой цели, поплелся на огород. Дорожку сюда он знал: через огород приходилось уходить на рассвете, когда ночевал у Катюши. Там, за низким плетешком, начинался выгон — ровная, поросшая пыреем поляна, и если пройти по ней, то можно попасть на Ставропольский тракт. Отсюда уже были видны быстро летевшие по земле огни. Когда-то и Никита на своем «зиловце» вот так же, с ветерком, гулял по ночному тракту. Как только он подумал, что теперь уже не сможет проезжать ни по Ставропольскому тракту, ни по какой-либо другой дороге, как только вспомнил те две акации, что караулили поворот на Подгорный и всегда ласково встречали Никиту и кланялись ему, он не удержался, переступил плетешок и зашагал по выгону.