Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— Верно, посадят. — Никита потер ладонью волосатую щеку, усмехнулся. — Только не за руль посадят, а в кутузку.

— Опять за свое?

— Так оно, это свое, сидит вот тут, в груди, и болит.

— Ну ладно, давай ешь. А то скоро совсем рассветет.

— Что-то не хочется.

— Может, молока попьешь? Зараз подою корову.

— Катя про меня знает? — спросил Никита.

— А ежели и знает? Что, аль боишься Кати?

— Никого я уже не боюсь.

— Никого не боишься, а в станицу не идешь.

— Как мне туда идти? Не знаю…

Не отвечая Никите, Гордеевна ушла, и через некоторое время знакомый Никите кувшин стоял на кадке.

— Ну, попей молока, — говорила Гордеевна. — На дворе же утро, а ты еще только ужинаешь. Вверх дном перевернулась твоя житуха. — Она посмотрела на худое, заросшее бородой лицо Никиты, покачала головой. — Совсем заплошал. Будто и харчишками тебя не обижаю, а исхудал, аж почернел.

— Через жизню затворническую.

— А ты кончай это свое затворничество да иди к людям.

— Мамаша, каждый день думаю… А вот как решиться…

— Хоть бы побрился, на тебя же страшно смотреть… Ну, оставайся, пойду управляться по хозяйству.

Гордеевна взяла кувшин и ушла.

Как всегда, по-домашнему певуче закрылась дверь, выговаривая: «Ну вот и все, ну вот и все»… А что — все? Не сказала. Привычно звякнула щеколда, подал свой голосок замочек, как бы говоря: «Я уже на месте, все в порядке»… «Ты-то на месте, а вот я не на месте, черт!» — подумал Никита и лег на кочковатый тюфяк. Перед глазами все те же, ненавистные ему, стены, та же опрокинутая кадка, та же узкая полоска света над деревьями и те же дырочки в крыше. А на душе уже гнездилась, поудобнее, на весь день, устраивалась мучительная тоска.

Хорошо бы ни о чем не думать и покрепче уснуть. Но как это сделать? Живя в сарайчике вот уже более месяца, Никита так и не научился спать днем. Дремал, погружался в забытье, а по-настоящему уснуть не мог. Закрывал глаза и видел то свой дом, целый, невредимый, то свое подворье и все, что там было, и ему казалось, что никакой канистры с бензином вообще не существовало и что он не удирал ночью к лесу, не падал в канаву, не качался на подвесном мосту и не переплывал Кубань.

Или сквозь дремоту видел себя в кругу семьи и не понимал, почему же Клава и сыновья не рады ему. Они как будто не замечают его, Клава частенько поглядывала в окно, а Витя и Петя то и дело выбегали за ворота и оттуда кричали:

«Нет, не идет!»

«Клава, чего это они туда бегают?»

«Как чего? Тебя выглядывают, ждут… Да и я посматриваю в окно. И когда же ты придешь?»

«Я уже дома!»

«Разве ты такой? Нет, это не ты… А вот и Витя с Петей! Ну что, ребятки? Не повстречали батяню?»

«Мама, не беспокойся, — серьезно, как всегда, отвечал Витя. — Обязательно встретим! Вот возьмем с собой Серка и вместе будем ждать на улице»…

Прибежал Серко, завизжал, обрадовался, запрыгал от счастья. Потом сел на задние лапы, поднял голову и завыл, жалобно, человеческим голосом. «Молодец, Серко, это же он меня зовет!» — подумал Никита.

Или снова Никита всматривался в ночную дорогу, видел асфальт, пламенеющий под светом фар, слышал шум несущихся мимо машин. Или ехал на своем грузовике по степи, мимо желтых, уже созревших хлебов, въезжал в просторный двор механического тока.

«Никита! Чего это твой грузовик пустой? К нам без зерна заезжать нечего!»

«Косовица-то еще не началась! Вот заработают комбайны, и я припожалую к вам не порожняком».

Или видел свою мать, не теперешнюю, пожилую, степенную женщину, а ту, еще молодую, похожую на девушку, и себя, еще мальчуганом. Почему-то припомнилось как раз то, что, как ему казалось, было давным-давно забыто: его драки с соседскими мальчишками. Бывало, маленький Никитка заявлялся домой взъерошенный, в слезах и, уткнувшись мокрым лицом в материнский подол, плакал навзрыд. На его взлохмаченной чуприне лежала ее ласковая рука, и слышался ее голос:

«Ах ты мой первенец! Ах ты мой дурачишка! Только зачем же плакать? Мужчине распускать слезы негоже»…

Кажется, ничего особенного она тогда и не говорила, не утешала, запомнились слова: «Мужчине распускать слезы негоже»… — и теплота ее колен. Ее голос, ее поглаживание чуприны успокаивали, и мальчик переставал плакать. «Так вот чего мне зараз недостает — теплоты материнского подола и ее ласковых рук», — сквозь сон подумал Никита.

Чуткие, ловившие малейший шорох уши Никиты услышали чьи-то незнакомые шаги, и он открыл глаза. В сарайчике было светло, с крыши отвесно падали солнечные столбики, — значит, на дворе уже был полдень. Никита прислушался. Кто-то подошел, открыл замок, и, по тому, как непривычно звякнула щеколда, Никита понял, что дверь открывала не Гордеевна. Тогда кто же? Неужели участковый? И вот дверь отворилась, и в ярко освещенном просвете Никита увидел Катюшу. Она хотела улыбнуться так же ласково, как при встрече, бывало, улыбалась ему раньше, и не смогла. А он быстро вскочил, оправил смятые штанины и, еще не веря, что перед ним стояла Катюша, испуганно попятился в угол.

— Не бойся меня, Никита.

— А я и не боюсь… Но чего ты пришла?

— По делу… Надо поговорить.

— О чем? Начнешь ругать?