Семеро братьев

Ю х а н и. А вы послушайте, что приключилось несколько лет тому назад со старым дедом Куоккалой{56}, с тем, что недавно отдал богу душу. Как-то весной он ходил на глухариные тока и вот на этой самой поляне коротал ночь у костра; и вдруг увидел там, у горы, блеск, и еще услышал голос, который беспрестанно вопрошал: «Швырнуть, что ли? Швырнуть, что ли?» Итак тысячи раз. А старик-то попался не из пугливых, еще старой закалки. Слушал, слушал, наконец обозлился и в сердцах ответил: «Швыряй, черт тебя побери!»

Т и м о. А тому больше ничего и не надо было.

Ю х а н и. Да, расскажи-ка, Тимо, чем все это кончилось.

Т и м о. Не прошло и минуты, у костра появился, оскалив зубы, страшный скелет — так внезапно, точно его десять молодцов сюда швырнули, — и мигом погасил костер, до самой последней искорки. Старик живо схватил ружье и быстренько засеменил от этой горы, хотя и был не из пугливых, как сказал Юхани.

С и м е о н и. Выходит, мы поселились во граде бесов и всякой нечисти?

А а п о. Так вот и поселились, и нам нечего бояться. Если этот гном и жив еще, силы у него уже никакой нет. По тому видать, как он обошелся со стариком Куоккалой. Ведь в гневе своем он только огонь сумел потушить, да и то лишь с позволения самого старика. Нет уж, его силу навеки сломил меч того святого юноши.

Ю х а н и. Но девицу в темной пещере, с тем волосатым дьяволом, мне все-таки жаль.

С и м е о н и. А зачем она поддалась искушению?

Ю х а н и. Э, брат, не говори! Что было бы с тобой, если б тебе повстречалась, к примеру, королевна, красивая, будто роза, вся в шелках и золотых одеждах, точно пава, и от нее так и несло бы помадой? И вдруг такая красотка подкатила бы к тебе и захотела бы тебя обнять и расцеловать — что бы тогда сталось с твоим бедным сердцем? Ответь мне, Симеони.

С и м е о н и. Я б призвал бога на помощь.

Ю х а н и. Гм…

Т и м о. Я бы не позволил ей обнять себя и того меньше — поцеловать. «Не прикасайся ко мне, — сказал бы я, — держись подальше, нечистая сила, не то выхвачу корягу и так отдубашу, что завтра твоя спина будет пестрее крыла горихвостки». Вот как бы я сделал безо всякой жалости. И поделом ей.

Ю х а н и. Э, брат мой! Думаю, ты заговорил бы совсем иначе, если б повидал больше свет — побывал бы, например, в городе Турку. А я там был, когда гнал быков из имения Виэртола. И немало повидал там чудес. Насмотрелся, как щегольство да роскошь могут вскружить людям головы. О вы, падшие веси, о суета сует! Оттуда громыхают кареты, отсюда громыхают кареты, а в каретах восседают усатые шуты и девицы, точно фарфоровые куклы, и вокруг пахнет дорогими маслами и помадами. Но взгляните-ка туда! Боже спаси! Там семенит в золотом оперении настоящая мамзель или фрёкен, кто ее разберет{57}. Посмотрите-ка на ее шею! Белая, будто парное молоко; на щеках — румянец, а глаза горят, точно два костра, — и все потому, что навстречу ей спешит щеголь в шляпе, в блестящем черном фраке да щур… — эх, забери тебя нечистая сила! — щурит на нее левый глаз, а в него вставлено четырехугольное стеклышко. И теперь — вот потеха-то! — как они раскланиваются и приседают друг перед другом: самка даже губки подбирает, точно земляничкой лакомится, и щебечет, будто ласточка на солнечной крыше, а щеголь машет перед нею ручкой и своим хвостиком, потом еще шляпой, и до того шаркает ножкой, что даже искры высекает из мостовой. Вот была потеха! А я, мальчонка, стою на углу со связкой сырых кож на плече, ухмыляюсь про себя и думаю, глядя на этот тетеревиный ток: «Эх вы, сороки!»

Т у о м а с. Господа и впрямь шуты.

Т и м о. И ребячливы, точно младенцы. И едят они с тряпицей под подбородком, а пообедавши, пес их возьми, даже ложки не умеют облизать. Я собственными глазами видел это и страшно удивился.

С и м е о н и. Зато надувать и драть семь шкур с крестьянина — это они молодцы.

Ю х а н и. Да, в господском мире немало потешного, это я в Турку заметил. А все-таки попадись нам навстречу этакая расфуфыренная и надушенная красотка и поверти она юбками — небось затрепещет у парня сердце. Да, да, ребята! Велики мирские соблазны, это я еще в Турку приметил. И потому еще раз скажу: мне жаль ту девку на горе. Уж пора ей было спастись из ада и вместе с милым дружком причалить к мирной пристани, куда дай бог и нам попасть в свое время. А теперь, с этой надеждой в душе, давайте-ка попробуем уснуть. Правда, об этой горе есть еще одно необыкновенное предание, но оставим его до другого раза и ляжем спать. Симеони, сходи-ка, накрой угли золой, чтобы мне утром не маяться с огнивом и не размахивать пучком сена, а сразу же приняться за бревно и постукивать, точно дятел. Поди же.