СемьЯ

Она стояла под раскидистой ивой, в тени голубовато-зеленой листвы, и видела, как брата волокут из воды, бледного и обмякшего.

Кричали люди. Любопытные карапузы выкручивались из материнских рук, пока детвору уносили прочь от воды. Люди встали полукругом, загалдели и спинами закрыли Валю от Саши.

И вот тогда она побежала.

Валька обмотался травой – он попросту запутался в водорослях. Запаниковал, наверное. Начал биться, рваться, ослабел. Захлебнулся. Какой-то мужчина с синей татуировкой во всю спину делал Вальке искусственное дыхание, бил его по костлявой груди, переворачивал на бок.

Ничего не помогало.

Вызвали скорую. Рядом причитали незнакомые женщины. Кто-то набросил на осевшую Сашу влажное полотенце.

А потом приехали родители.

Саша твердила себе, что не виновата. Это шутка была – она-то думала, что брат испугается и повернет обратно, нужны ему кувшинки эти…

Нет. Кубышки. Правильно говорить кубышки.

Она не хотела ему вредить. Не хотела, чтобы он утонул. Да, завидовала, что родители любят его больше, да, они с Валькой дрались и ссорились – ну с кем не бывает! Она не хотела. Она никогда бы так не сделала.

Но где-то в глубине Саша всегда боялась, что хотела. Именно этого и хотела.

Это же она и сделала.

Родителям Саша сказала, что брат попросил помочить ноги – она разрешила, но постоянно следила, чтобы он не уходил на глубину. А потом отвлеклась – в нее швырнули волейбольным мячом, она побежала за ним в кусты. Отыскала мячик среди камышовых толстых стеблей, бросила обратно. Посмотрела на Вальку – а его и нет. Побежала искать.

А он уплыл к кустам. Видимо, чтобы сестра из реки не вытащила.

И утонул.

Родители поверили – зачем ей врать?

Но Саша всегда знала, что виновата.

Она убила Вальку.

Она.

Все жалели Сашу, и это было невыносимее всего. «Ой, это же Сашенька, у них в семье страшное горе, мальчишка утонул, совсем еще ребенок». Они квохтали вокруг, пока одноклассники косились на Сашу, как на прокаженную, словно бы смерть была заразной. Родители вообще ничего с Сашей не обсуждали – будто если сделать вид, что все нормально, то ей будет легче.

Нет. Не легче.

Иногда хотелось сознаться. Рассказать хоть кому-нибудь, вырвать из души прикипевшую пробку, и чтобы слова сами собой хлынули наружу, разъедающие, словно кислота. Поделиться, только бы этот кто-то выслушал, положил ладонь ей на плечо и сказал, обязательно сказал:

– Ты не виновата, Саша.

Не виновата… Вот бы и самой поверить в это хоть на мгновение.

Ночами она плакала, уткнувшись лицом в подушку. Мать не приходила – наверняка слышала всхлипы, но не шла. Надеялась, что Саша сама справится со своим горем, не желала объединять две их отдельные трагедии в одну общую боль. Мать, потерявшая сына.

И девочка, убившая брата.

А ведь Саша ждала, что мать появится на пороге комнаты. Каждый раз ждала и надеялась. Мать подойдет, просто обнимет, молча, совсем без слов. Посидит рядом.

Но рядом были лишь куклы.

Среди вазочек и бокалов, заставленных высохшими букетами, то тут, то там сидели куклы – мать раньше думала, что Саше очень нравится в них играть. Саша же не испытывала к игрушкам особой любви, рассаживала их на полках и книжном шкафу да забывала, лишь иногда, сдавшись под мамиными упреками, стряхивала с кудрей комковатую пыль.

Только одна кукла была Сашиной любимой – Маруся в кремовом платье с оборками, в лакированных туфельках. Маруся всегда сидела чистенькой, потому что Саша вечно таскала ее с собой по дому, даже когда стала взрослой и пошла в первый класс. Только понимающая Маруся знала все Сашины секреты и бережно хранила их в своем пластмассовом тельце.

Саша не помнила, когда она решила, что Маруся все знает. Может, ночами, когда от переживаний поднималась температура, и Саша металась в бреду по влажным простыням, шепотом вымаливая у брата прощения. Может, когда плакала, ненавидя себя за его смерть.

Но Маруся всегда глядела так, будто знает.

И осуждает за это.

Очередной ночью, когда луна склонилась прямо над их домом, отражаясь в нарисованных кукольных глазах, Саша не выдержала. Она долго лежала, глядя в кукольное личико, и шептала:

– Что, ненавидишь, да? Я сама себя ненавижу, ты не одна здесь такая.

Мать ворочалась в соседней комнате, шумно дышала, и Саше хотелось на нее заорать. Нельзя. Матери еще тяжелее, она ведь очень сильно любила Валю.

А еще эта чертова кукла…

Озлобившись, Саша слезла с кровати, прошлепала босая в зал. Если бы только папа остался с ними, если бы только не ушел с чемоданом, она бы попробовала рассказать… Гулкая коробка, в которой перекатывались катушки с нитками, словно добыча в китовом брюхе, показалась обжигающе холодной. Саша вцепилась в нее до боли в пальцах.

Включила в своей комнате ночник. Достала черный моток, оторвала нитку подлиннее, выбрала самую толстую иглу. А потом пошла за Марусей.

Утро встретило солнечным светом – Саша ненавидела такую погоду. Уж лучше бы небо затянуло белесой хмарью, чтобы все подходило друг к другу, как кусочки пазла: и на душе паршиво, и на улице ветер рвет листву с худых деревьев. Но нет – негреющие лучи ползли по полу, щекотали Сашины веки.