Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света

Конечно, душевное состояние Федина отличалось от состояния и настроения его спутников. Для Глебова и Титова здесь были, прежде всего, родные места, с детства знакомые и милые сердцу тропинки. И здесь их разум уступал место чувствам, шатался под напором их необузданных горячих волн, отходил на второй план. Оба были поглощены одним - предстоящей встречей с родными и близкими им людьми. Это была цель, важнее и выше которой для них теперь ничего не существовало, по крайней мере здесь, именно сейчас. И казалось, нет такой силы, которая помешала бы Емельяну встретиться с матерью, а Ивану - повидать отца и сестру.

Другое дело Федин. Для него здесь была земля, оккупированная фашистами, он находился в тылу врага и должен был вести себя и действовать так, как велел ему здравый смысл.

Чувства беспечны, у них всегда открыты фланги. Разум - расчетлив и осторожен, в нем больше хладнокровия и выдержки. Разум подсказывал Федину о необходимости маскировки, мер предосторожности.

- Пускай сел бы к нам старший лейтенант. Там его могут увидеть, - шепотом подсказал Федин Глебову, кивнув на Титова.

В его голосе Емельяну послышалась тревога. Глебов молча посмотрел на Ивана и увидел, что тот достал папиросу и собирается закуривать. Глебов не курил и потому не мог оценить прелесть папироски, когда ты весь - сплошное волнение. Позвал вполголоса:

- Ваня, на минутку.

Подошел Титов с зажатой в зубах еще не зажженной папиросой, опустился рядом. Глебов взял из его рук приготовленные спички, сказал мягко:

- Потерпи. У кустов есть глаза и уши - так у нас на границе говорят. Давайте лучше договоримся, как будем вести себя.

- То есть? - переспросил Титов, не вынимая изо рта папиросы.

- При встрече с немцами ты не говоришь, ты - контуженный и потерявший дар речи. На нас напали партизаны. Машину сожгли. Федин - наш шофер. Идет? - Титов кивнул, и Емельян продолжал: - При встрече с нашими ты опять-таки молчишь. Говорю я. По-немецки говорю. Федин наш переводчик. Согласен?

Иван неторопливо спрятал папиросу в портсигар и вместо ответа сказал:

- Вот никогда не думал, что враг дойдет до моей деревни и я буду партизанить в родных местах. Читал книги о партизанах-подпольщиках и завидовал им.

От этих слов на Глебова снова потоком хлынули воспоминания детства, потянуло туда, где когда-то стоял их дом, и он не утерпел:

- Может, пора? Пойдем потихоньку.

- Рано, товарищ лейтенант, - предупредил Федин. - Еще полчасика.

Эти полчаса прошли в молчаливом ожидании. Наблюдали, как сгущаются сумерки. Над головой в темных ветках меркли и гасли алые просветы неба, сливались с листвой. На юге зажглась первая звезда. Какая-то рыба звонко ударила поводе. От речки дохнуло свежестью и застоявшейся тиной. Иван снова достал папиросу, помял ее в пальцах и спрятал. Емельян оперся ладонями на землю и, запрокинув голову, смотрел на единственную звезду. Он сказал себе: как только проклюнет небо еще одна звезда, они пойдут. Руки ощутили влагу, - значит, будет росная ночь. Подумалось: в такую пору по дворам доят коров, а лошадей ведут в ночное. Может, чуточку пораньше. Но почему они не видели скотины? Никаких признаков. Хоть бы блудливая нетель где-нибудь промычала.

- Как в книгах… - тихо повторил уже однажды сказанное Титов.

- Что? - еще тише спросил Глебов.

- Идем в родной дом, как воры. Никогда не думал, что может вот так получиться.

- Волнуешься? Думаешь, в деревне немцы?

- Что немцы? Не видали, что ли? Не в них деле.

- А в чем? - Глебов встал.

- А вдруг как придем - а наших-то никого в живых?

Именно этот вопрос больно точил и Емельянову душу, и оттого, что он оказался общим, Глебову стало не по себе. Забыв про вторую звезду, сказал решительно:

- Пошли, ребята, время… Ты, Иван, направляющим, Федин замыкающим.

Вышли из кустов, и Емельян увидел, что на небе уже мерцает не одна, а целый рой звезд.

Когда подошли берегом реки к деревне, смерклось. Перед тем как пройти последнюю сотню метров от реки до избы Анны Глебовой, остановились над обрывом. Обрыв был и тот и не тот - и знакомый и какой-то другой. Почему-то он раньше казался Емельяну высоким, крутым, опасным, а теперь - совсем безобидным. Иван тронул Емельяна за локоть и кивнул головой в сторону темнеющей постройки. Очертания стушевали сумерки: не поймешь, хлев или дом. Шепнул на ухо:

- Ваша хата.

Сердце Емельяна заколотилось. Дрогнувшей рукой он дружески сжал горячую руку Ивана, шепнул в ответ:

- Войду один. Потом позову.

Иван протестующе дернул его руку:

- Идем все вместе.

Ни лая собак, ни скрипа калиток, ни звука, ни голоса, ни огня. И если б не запах скотных дворов, такой знакомый с детства, не запах огородов и чего-то еще, живого, связанного с деятельностью людей, - топленых печей, одежды и просто соленого пота, - можно было бы подумать, что деревня мертва. Но они теперь знали, что деревня цела, не сожжена и не разрушена и что в ней есть люди. И могут быть немцы.