Семья как семья

– Ну да, верно… – согласился наконец Патрик – в тот момент, когда официант принес ему десерт «плавучий остров»: островок безе в чашке английского крема.

С минуту Патрик молча смотрел на свою чашку; в его глазах я увидел радость. Да, в нем что-то зажглось, впервые с начала нашего разговора. Когда человек находит утешение в десерте, дело и вправду плохо. Он казался заплутавшим ребенком, ему было явно не под силу принять решение взрослого человека. Я слишком быстро составил суждение о нем; теперь он выглядел трогательно. Он потерялся в профессиональном плане, и это отразилось на семейной жизни. Валери говорила о нем с излишней резкостью. Это что, справедливо? Я бы мог защитить Патрика перед женой, привести смягчающие обстоятельства, но разве в этом состоит моя роль? Я хотел писать книгу, а не становиться каким-то посредником. Но, вторгнувшись в жизнь семьи, я оказался на перекрестке всех ее проблем. И почувствовал себя слушателем плохо сыгранного оркестра.

Ясно, что эта пара переживает кризис. Но будем честны: кто может избежать кризисов? Жизнь – сплошная череда кризисов. Индивидуальных (отрочество, сорокалетие, экзистенциальный) или коллективных (финансовых, моральных, медицинских). Я уж не говорю о том, что происходит с нашими телами (например, с печенью или нервами). Западный мир превратил кризис в лозунг на все случаи жизни. А ведь, в сущности, речь идет об абсолютном одиночестве. Я часто вспоминаю знаменитую фразу Альбера Коэна: «Каждый человек одинок, всем на всех наплевать, и наша боль – необитаемый остров». Будем, по крайней мере, надеяться, что этот остров – плавучий.

40

Повторяю: мне следовало вести себя осторожно, чтобы не втягиваться в их дела. Я должен не высказывать свое мнение, а описывать их жизнь. Значит, нужно и дальше побуждать Патрика говорить помимо прочего о том, о чем говорить тяжело.

Пока Патрик, растягивая удовольствие, медленно и со вкусом поглощал десерт, я решительно приступил к области чувств. Мой визави поднял на меня глаза, и стало ясно, что он колеблется и не знает, стоит ли отвечать. Возможно, не стоит. Разумеется, он был человеком сдержанным и не привык рассказывать о сокровенном никому, даже близким друзьям. Так что вместо ответа он сам задал мне вопрос:

– А у тебя – сколько времени продолжались твои самые долгие отношения?

– У меня? Кажется… семь лет, – ответил я, совершенно не уверенный в точности цифры. Пока длилась эта история, мы несколько раз расставались, словно бы сердце останавливалось, но в целом, от начала до конца, прошло действительно около семи лет.

– Тогда ты не поймешь.

– Это почему?

– Потому что ты не можешь себе представить, что значит прожить с одной и той же женщиной двадцать пять лет.

Тут, пожалуй, он был прав. Хотя мне случалось испытывать усталость и вообще всякое разное, что несет с собой продолжительная совместная жизнь, я не мог представить, что чувствуешь после такого долгого срока. Патрик же явно сводил воедино мои любовные дела и мою профессию. По его мнению, многочисленные любовные связи были чуть ли не фабричной маркой художественной натуры. Естественно, он исходил из привычных штампов. Я не посмел сказать, что художественная натура – это как раз он. Чтобы прожить вместе с кем-то столько лет, нужно в совершенстве уметь перевоплощаться (у каждого свои сарказмы).

– Ты, при всем своем таланте, не можешь вообразить мою жизнь, – продолжил Патрик.

– Но как раз в этом суть моего замысла. Попытаться понять жизнь, далекую от моей собственной.

– Почему ты не пишешь о себе самом? Все писатели так делают.

– Мне это неинтересно.

– И ты считаешь, то, что я говорю, интереснее?

– Да. Ты же сам сказал: я не знаю, что такое долгая жизнь вдвоем. Ну так расскажи.