Семья Малаволья

— Но что ты собираешься делать? — с бледным лицом повторяла Мена. — Подумай о маме, ’Нтони, и о нас подумай, ведь у нас никого больше нет.

— Пустяки! Я хочу перед всем селом осрамить его и Святошу, когда они пойдут к обедне. Я хочу сказать им всю правду и заставить народ смеяться. Я не боюсь теперь никого на свете; тут по соседству и аптекарь, и он меня услышит.

Напрасно Мена горько плакала и горячо умоляла его; он повторял, что терять ему нечего, и другим нужно подумать об этом больше, чем ему: он устал от такой жизни и хочет с этим покончить, — как выражается дон Франко. И так как в трактире косились на него, он стал шататься на площади, в особенности по воскресеньям, и подымался на ступеньки церкви, чтобы видеть, какие лица у этих потерявших стыд людей, которые приходят сюда обманывать народ и наставлять рога господу и мадонне, у них же самих на глазах.

Святоша, встречая ’Нтони на страже у дверей церкви, чтобы избежать соблазна грешить, стала ходить к ранней обедне в Ачи Кастелло.

’Нтони видел проходившую Манджакаруббе, которая прятала нос в мантилью и ни на кого не глядела теперь, раз уж поймала себе мужа. Оса, вся разодетая и с длинными четками в руках, шла молиться господу, чтобы он освободил ее от этого божьего наказания — ее мужа, — и ’Нтони едко смеялся им вслед:

— Теперь, когда они выловили себе мужей, им больше ничего не нужно. Есть кому подумать, чтобы их накормить!

Дядюшка Крочифиссо, с тех пор как он навязал себе Осу, перестал быть и богомольным, и в церковь даже не ходил, чтобы хотя на время обедни подальше быть от жены, — так он губил свою душу.

— Это последний год для меня! — хныкал он; и бегал теперь к хозяину ’Нтони и к другим, таким же несчастным, как он сам. — Мой участок побило градом, и мне уж, конечно, не дождаться сбора винограда.

— Послушайте, дядюшка Крочифиссо, — отвечал хозяин ’Нтони, — когда вы захотите пойти к нотариусу насчет дома, — я готов, и деньги у меня тут.

Он только и думал, что о своем доме, и ему не было никакого дела до чужих забот.

— Не говорите мне про нотариуса, хозяин Нтони! Когда я слышу про нотариуса, я вспоминаю день, когда дал Осе утащить себя к нему; проклят будь тот день, когда я ступил к нему ногой!

Но кум Пьедипапера, чуявший комиссию, говорил ему:

— Умри вы, — эта ведьма Оса может за грош отдать им дом у кизилевого дерева; лучше, чтобы вы сами устроили свои дела, пока вы еще живы.

Тогда дядюшка Крочифиссо отвечал:

— Да, да, пойдемте к нотариусу; только нужно дать мне заработать немножко на этом деле. Вы знаете, сколько у меня было потерь.

А Пьедипапера добавлял, нарочно затягивая беседу:

— Если эта ведьма, ваша жена, узнает, что вы получили деньги за дом, она способна вас задушить, чтобы накупить себе побольше ожерелий и шелковых платочков.

И еще говорил:

— Манджакаруббе, — та, по крайней мере, как поймала себе мужа, больше не покупает ожерелий и шелковых платочков. Видите, как она приходит к обедне в бумажном платьишке?

— Мне дела нет до Манджакаруббе, но и ее живой нужно было бы сжечь вместе со всеми другими женщинами, которые живут на свете для того, чтобы губить души. Вы воображаете, что она ничего больше не станет покупать? Это все притворство, чтобы обмануть хозяина Фортунато, который кричит, что он лучше возьмет себе жену прямо с улицы, чем оставит все свое добро этой нищей, которая украла у него сына. Я-то даром бы отдал ему Осу, лишь бы он захотел! Все они одинаковы! И горе тому, кто на свое несчастье им попадется! Ослепил того господь! Посмотрите на дона Микеле, который разгуливает по Черной улице, чтобы переглядываться с донной Розолиной; ему-то чего нехватает? Его уважают, платят хорошо, не даром он так жиреет! И что же? и он бегает за женщинами и с фонарем ищет себе несчастий в надежде на эти жалкие сольди священника.

— Нет, он ходит туда не ради донны Розолины, нет! — говорил Пьедипапера, тихонько подмигивая ему. — Донна Розолина может в терраску хоть корни пустить между своими помидорами и делать ему глазки дохлой рыбы. Дону Микеле никакого нет дела до денег священника. Я-то знаю, зачем он ходит на Черную улицу!

— Так сколько же вы возьмете за дом? — вернулся к разговору хозяин ’Нтони.

Мы поговорим, поговорим об этом, когда будем у нотариуса, — ответил дядюшка Крочифиссо. — Дайте мне теперь послушать святую службу. — И таким способом понемножку, понемножку отделывался от него.

— У дона Микеле кое-что другое в голове, — повторял Пьедипапера, высовывая вслед хозяину ’Нтони язык и в то же время делая глазами знаки его внуку, который стоял, прислонившись к стене, с лохмотьями куртки на плечах, и злыми взглядами окидывал дядюшку Санторо, который взял теперь привычку приходить к обедне, чтобы протягивать верующим руку, бормоча молитвы божией матери и спасителю. Он узнавал всех, каждого по отдельности, и при выходе толпы из церкви говорил одному:

— Пошли вам господи удачу! — и другому: — Пошли вам здоровья! — а когда мимо него прошел дон Микеле, он ему сказал:

— Идите, она вас ждет на огороде, за навесом. Святая Мария! ora pro nobis![47] Господи боже, помилуй мя!