Семья Машбер

Лицо и уши у Мойше горели, прохладный вечерний воздух не мог их охладить, наоборот, они краснели все больше. Лузи между тем спокойно рассуждал о путях и направлениях различных вероучителей. От одних — и таких большинство — свет идет, как от неподвижной свечи, освещающей только то место, на котором стоит; если свеча маленькая, то и освещенное пространство очень мало, если свеча большая, то это пространство больше. Но есть и другие учения, они как светоч, который движется вперед и освещает дорогу идущему. Одни — как воды весеннего половодья, разливаются далеко, во все стороны и щедро омывают и напитывают влагой ближние и дальние земли. А другие — будто мелкий летний ручеек, способный напоить только узкую прибрежную полоску…

Лузи говорил и о том, что даже веселье и радость каждый человек понимает и переживает по-разному. У одного потолок очень низенький, и выше его человек не может прыгнуть, другой же возвышается, он готов совершить чудеса, будто у него появились новые силы и из старика он превратился в юношу.

Все это, доказывал Лузи, сейчас найдешь далеко не у всех пастырей; это есть у некоторых избранных, а еще вернее таких людей искать в прошлом, среди тех, кто впервые прокладывал пути. Мойше с этим не соглашался, он возражал, горячился, стремясь доказать обратное. Но Лузи с удивительным спокойствием объяснял и доказывал, что даже понятия добра и зла в различные времена были разными. Поэтому и общепринятое не может быть обязательным для всех, а тем более — для людей исключительных, считаных, для таких, которые способны и саму меру изменить, и новый путь проложить.

— Все рассуждения твои, Мойше, — говорил Лузи, — ведут лишь по проторенным путям, но тот, кто имеет право на исключение, имеет также право прокладывать новые пути — сначала для себя, а потом этот путь будет открыт и для других.

Со стороны кажется, что оба брата стоят под высокой лестницей и должны подняться по ней. И вот один идет вверх спокойно, преодолевая ступеньку за ступенькой, и подниматься ему легко, так как он чувствует силу в ногах, а второй, тот, что стоит на нижней ступеньке, хочет идти за ним следом, но отстает — он боится высоты. Можно подумать, что он учится шагать у брата, но учение не идет ему впрок, голова его кружится от страха.

Мойше истратил все свои доказательства и доводы и выложил весь свой запас знаний, и все это ни к чему не привело, не сдвинуло спор ни на йоту; тогда как Лузи словно забаррикадировался в крепости, которую он возводил неторопливо и уверенно, и смотрел на своего противника, как на ребенка, который сражается со взрослым, вооружившись игрушечным оружием.

Чувствуя, что аргументы его иссякают, Мойше еще долго и растерянно искал новые, как ищут по карманам, не находя ничего, кроме мелочи; эту мелочь он и выложил сейчас, как последнее доказательство:

— Ну хорошо, допустим, ты прав… Но почему тогда все люди на этом свете ищут правду и находят ее среди живых, у своего поколения… А ты, Лузи, обратился к давно ушедшим, к мертвым?

Лузи улыбнулся в ответ, будто сожалея о его слабости и неразумности, улыбнулся, как победитель, великодушно подающий руку побежденному, помогая ему подняться. С любовью и грустью он сказал:

— Ну и что из того, что они мертвы? Наш учитель Моисей тоже мертв, и рабби Иоханан бен Закай, или Рамбам, или Баал-Шем[7] — мертвы… Разве поэтому можно говорить, упаси Бог, что и Тора тоже мертва?

На этом беседа двух братьев закончилась. Было уже поздно, приближалось время вечерней молитвы. От деревьев потянуло холодком, показалась луна, почему-то очень бледная, но постепенно она все больше и больше серебрилась, обещая всю ночь освещать дом, сад, улицу и все вокруг тихим светом.

Мойше и Лузи покинули сад. Когда они вернулись в дом, там уже горели лампы и свечи, и они оба, войдя, зажмурились от яркого света. Они сразу же приступили к молитве.

Мойше вернулся из сада раздраженным, ни с кем не разговаривал, держался один, а Лузи, наоборот, вел себя непринужденно, словно ничего не произошло.

Ужин на этот раз продолжался недолго, все видели, что Мойше себя чувствует неважно, после еды обитатели дома не собирались, как обычно, группами и сразу же, покончив с ужином, разошлись по своим комнатам.

Дядя Лузи пожелал, чтобы ему постелили не в той комнате, где он обычно спал, а в застекленном коридоре, который через парадное выходил прямо на улицу. Во время праздника Кущей этот коридор превращался в кущу, и поэтому потолок его был разделен на шесть четырехугольников, каждый из которых был выложен по диагонали крашеными планками, а стены наполовину состояли из разноцветных стекол — красных, зеленых, желтых, коричневых…

Здесь поставили кровать для Лузи и в качестве «стража» здесь же устроили Меерку, старшего сына Юдис. Это был тот мальчик, который выделялся среди остальных детей послушанием и любознательностью, он был на особом положении, пользовался особым расположением взрослых.