Семья Машбер

Танцуют все, сам Мойше в центре круга. Остальные члены семьи и родственники стоят у стены и смотрят. Гителе с внуками и дочерьми, родственники, прислуга и служители наблюдают и радуются. Слуги перемигиваются, подталкивают друг друга, кивают на бедняков — тех тоже втянули в общее веселье, но они танцуют неохотно, вид у них унылый, смущенный и во время танца, они чувствуют себя здесь лишними.

После первого танца все опять усаживаются за стол и начинают пить с еще большим усердием. На столе появляются новые бутылки, из погреба приносят старое вино. Мойше наливает соседям, остальные сами наполняют свои бокалы.

Рты широко открыты, все кричат, но в общем хоре можно различить здравицы в честь Мойше.

*

— Лехаим! Реб Мойше! — кричат купцы, все больше пьянея, но еще не забывая прибавить к имени хозяина уважительное «реб».

— Лехаим! Мойше, — вторят им хасиды, у них ведь один, общий ребе, и поэтому они обращаются к Мойше как к равному.

И только некоторые вспоминают о Гителе, которая стоит рядом, наполняют бокал и просят ее выпить вместе со всеми.

— Лехаим! Гителе, — обращаются к ней, — и ты, и Мойше, да и все евреи должны дождаться Мессии. Запомни это, Гителе.

— Лехаим! — кричат ей, желая, чтобы местечко на кладбище не дождалось своего хозяина.

— А «одежда», которую он припас для себя, — перебивают другие, — пусть сгниет здесь, в доме.

При этом они стучат кулаками по столу, им кажется, что от этого слова приобретают особое значение, как будто одни только слова не в силах передать их чувства.

Гителе растрогана, ведь на нее устремлено столько глаз, столько людей желают ей добра, а кругом царит такое шумное веселье! Она берет свой бокал и пьет вместе со всеми — и глотнула слишком много; она бледнеет и, смущенно улыбаясь, смотрит на своего мужа немного виноватым взглядом, но вместе с тем ей сразу делается тепло, какая-то легкость ощущается во всем теле. И Гителе хочется танцевать, ведь в танцах легче всего выразить чувство охватившей ее необычайной легкости.

И когда немного позднее столы опустели и все начали снова танцевать, никто не заметил, как Гителе вдруг ненадолго исчезла из столовой.

А она направилась в спальню, подошла к шкафу и достала тот сверток… И опять никто не заметил, как среди танцующих появилась Гителе — в правой руке она держала сверток, а левой чуть приподнимала подол своего платья над ботинками.

Она танцевала самозабвенно, будто неведомая сила вела ее по кругу. Не замечала она, что некоторые гости, понимая, что она держит в руке, как вкопанные остановились во время танца; она не видела своих детей, которые кричали: «Мама!», и Мойше тоже хотел ей крикнуть, но не в силах был произнести ни слова. И уже строгие и почтенные люди, знатоки законов и обычаев, готовы были возмутиться, но всего этого Гителе не замечала.

Она продолжала танцевать, прижимая к себе сверток и по-прежнему придерживая двумя пальцами юбку. Выглядело это так легко и даже грациозно, что, глядя на нее, понемногу успокаивались дети, исчезал страх из глаз Мойше и даже у строгих знатоков старинных обычаев застряли в горле слова возмущения.

Возбуждение Гителе постепенно проходило, лицо приобретало обычное домашнее выражение, и, встретившись глазами с мужем, она, улыбаясь, тихо сказала:

— Ничего, я верю в радость — все наши опасения и беды будут развеяны в прах.

Она уже устала и переложила сверток из правой руки в левую, а платье придерживала теперь правой рукой, чуть приподымая юбку над ботинками. А когда совсем выбилась из сил, стала искать глазами, кто бы мог ей помочь. Вдруг она увидела детей и вскрикнула:

— Дети, дочери мои!..

Они сразу поняли, чего она хотела. Они начали танцевать, двигаясь ей навстречу, а потом пошли с матерью рядом — Гителе в центре, дочери — по бокам. Юдис, танцуя, искала глазами отца, а Нехамка не отрывала глаз от ног матери.

Все были так увлечены, что никто не заметил, как к воротам подъехала крытая повозка. Из нее выбрался пассажир, за ним шел возница с багажом в руках. Собака вылезла из конуры и хотела было залаять, но из этого ничего не вышло. Она покрутилась на месте и молча вернулась в будку.

Приехавший очень удивился тому, что в будний день окна дома ярко освещены; он сразу понял, что в доме много народу, но удивился тишине.

Он вошел в дом, поднялся по лестнице черного хода, миновал коридор, в котором стояла вешалка, и остановился на пороге столовой.

После темного двора свет в зале, где было много людей, как заревом ослепил приезжего, и он застыл на минутку — высокий, в летнем дорожном пальто с капюшоном, запыленный с дороги. Он смотрел по сторонам с улыбкой, которая означала: не замечают, но ничего, сейчас заметят…

И действительно, когда Гителе с дочерьми, танцуя, повернулась лицом к двери, она вдруг замерла от неожиданности. Она даже глазам своим не поверила, решила, что ей все это померещилось, — ведь только что там никого не было. Но, тут же оставив Юдис и Нехамку, стремительно побежала к двери, крикнув громко:

— Лузи!