Семья Машбер

Она была похожа на ребенка, который неожиданно увидел любимого отца. Ей хотелось припасть к груди Лузи, но, вспомнив о своем и его возрасте, она смутилась. Ей казалось, что явился человек, который может предотвратить любое горе, найти ключ ко всем проблемам. Она ждала, что ко всем добрым пожеланиям, которые она сегодня слышала, исполнится самое заветное. Гителе подняла сверток, который все еще держала в руках, показала его приехавшему и снова повторила:

— Лузи!

— Что случилось, Гителе? — услышала она в ответ. — Что здесь происходит?

— Званый ужин, Лузи. И я не пущу тебя в комнату, пока ты тут же не пожелаешь Мойше…

Он прервал ее:

— Что я должен пожелать?

— Долгих лет жизни… Вот посмотри. — И она снова подняла вверх сверток. — Тут одеяние, которое Мойше приготовил себе в путь.

— О чем ты говоришь, дитя мое? Долголетия?.. Конечно, долголетия! Конечно, желаю!

*

Все, кто был в комнате, подошли к дверям. Братья расцеловались, дети помогли дяде снять дорожное пальто, дядя принял вещи у возницы, который все это время стоял за его спиной. Мойше сразу же повел гостя в отдельную комнату, которая всегда ждала его. Лузи принесли туда воды, он сменил свой сюртук на более подходящий для праздничного ужина и вскоре снова появился в столовой.

Здесь все ждали его — и гости, и хозяева. Лузи, как всегда, усадили на самое почетное место, рядом с братом, все старались ему услужить, а Гителе с дочерьми стояли около его стула.

Лузи ел, что ему подавали, но говорил мало, всего несколькими словами обменялся с братом и соседями по столу. Пиршество это было ему не по душе, хотя прибыл он в хорошем настроении.

Вскоре веселье разгорелось с новой силой, все опять начали кричать и громко говорить; наконец решили вернуться к танцам.

На этот раз в них принял участие и Лузи. Он был здесь новым человеком, и поэтому на него были устремлены все взоры. И хотя Лузи танцевал вместе со всеми, держался он особняком — не так, как все; у него была своя особая, отличная ото всех манера — он танцевал с полузакрытыми глазами, и казалось, будто весь он ушел в себя; во всем его облике было высокое вдохновение, а в движениях — благородство и сдержанность.

А когда одни гости совсем опьянели, другие стали клевать носами, а третьи, наоборот, принялись искать повод для ссоры, вспоминали старые обиды и даже лезли в драку — тогда оба брата тихонько покинули столовую.

Они направились в дальнюю комнату, где было тихо и куда не достигали шум и крики из столовой. Здесь горела только одна лампа, свисавшая с потолка. Комната была квадратной, на полу у стен лежали дорожки, которые тоже составляли квадрат, а по углам стояли вазоны с фикусами и олеандры с толстыми продолговатыми листьями в больших кадках с землей. От них веяло тишиной и покоем — покоем ночи, когда цветы засыпают. Покоем веяло и от устилавших пол дорожек, и от мягкой помещичьей мебели — низких кресел, обтянутых чехлами, массивного дивана.

Никто в столовой и не заметил, что братья ушли. Никто, кроме Гителе и внуков, которые с тех пор, как Лузи появился в доме, не упускали его из виду и поэтому сразу обнаружили, что Лузи и Мойше в комнате нет. Тогда внуки начали их искать, переходя из комнаты в комнату, пока не подошли к самой дальней. Они увидели, как Лузи и Мойше ходят взад и вперед и тихо разговаривают. Переступить порог дети не решились.

Между братьями происходил такой разговор.

Мойше спросил:

— Так, значит, ты теперь приехал оттуда, откуда писал мне?

— Да, — ответил Лузи.

— Что ж, ты окончательно решил примкнуть к ним?

— Да.

— В таком случае я должен тебе сказать, что я бы этому никогда не поверил и что это не могло бы мне в голову прийти.

— Неужели этот путь кажется тебе таким неправильным? — спросил Лузи.

— Нет, я не смею это утверждать так прямо, — сказал Мойше, — я знаю только, что наш покойный отец не шел этим путем, и твое решение мне представляется странным, даже диким.

— Неужели таким ложным ты считаешь этот путь?

— Не знаю. Я никогда не думал об этом. Но мне это претит, мне это кажется диким.

— Так подумай же, дорогой брат. А сейчас оставим этот разговор, я очень устал с дороги. Поговорим в другой раз.

На этом закончилась их беседа; братья направились к дверям, и тут их встретила Гителе с внуками. У Мойше, увидели они, на лицо легло легкое облачко грусти: глаза его были печальны и не прищурены, как обычно в часы счастья и радости.

5

Через несколько дней после этого, вечером, к саду, сгорбившись и шаркая по-стариковски ногами, подошел Михалка; ключи от калитки постоянно хранились у него.

Как всегда, когда ему предстояло что-то делать, Михалка невразумительно ворчал и разговаривал сам с собой. Он долго возился с замком — никак не мог попасть в замочную скважину, наконец отпер калитку, да так широко распахнул, словно гостеприимно приглашал кого-то войти. Это было признаком того, что кто-то из хозяев, Гителе или сам Мойше, собираются выйти в сад, чтобы провести вечер на свежем воздухе.

Действительно, вскоре из парадного хода, который через застекленный коридор вел прямо на улицу, вышли — сначала Мойше, а затем его брат Лузи.