Семья Машбер

И Мойше вышел из столовой в свою комнату, Гителе шла за ним, ожидая чего-то неприятного. Так они переходили из комнаты в комнату, пока не пришли в спальню. Гителе все время видела только спину мужа, он ни разу не повернулся к ней лицом. И теперь, когда они вошли в спальню, он тоже не смотрел в ее сторону. Мойше открыл ключом один из ящиков комода и, нагнувшись, поискал там что-то; затем он повернулся к Гителе и взглянул ей в глаза. А Гителе не смотрела на мужа, она не могла оторвать глаз от свертка, который был в его руках. Она сразу поняла, что это за материя и для чего она предназначена.

— Не пугайся, Гителе, — сказал Мойше, — это моя «одежда» на случай, если Богу будет угодно через сто двадцать лет… Не пугайся!

А у Гителе подкосились колени, она почувствовала, что ей нехорошо. Она развязала платок, опустилась на кровать. Мойше хотел ее успокоить, сказать что-нибудь ободряющее, но она, словно подкошенная, отстраняла его вместе с материей от себя, как будто была не в силах глядеть не только на сверток, но и на него. Умоляющим голосом она тихо повторяла одну и ту же фразу:

— Убери это с глаз моих, прошу тебя, убери… Она не могла подняться с кровати. А Мойше спрятал сверток и стал ее успокаивать, уговаривая:

— Все это глупости, Гителе, чепуха… Просто мне приснился сон, но ведь весь мир — только сон…

Гителе дала себя утешить. Мойше стоял над ней и говорил, а она глядела на него снизу вверх, и во взгляде ее были и преданность и боль — ведь он заставил ее думать о том, о чем она еще никогда не думала и не хотела думать. Она тихо плакала и кончиком платка все время промокала слезы.

Прошло немало времени до того, как Мойше увидел глаза Гителе уже без слез; лицо ее обрело покойное выражение, и сам он тоже почувствовал себя бодрее. Он с благочестивой нежностью положил ей руку на плечо и сказал:

— Иди же, Гителе, ведь надо приготовиться к вечеру. Я пригласил к ужину людей, пригласи и ты кого хочешь — пусть всем нам будет весело.

Через час в залитой солнцем столовой за большим столом сидела Гителе, а рядом с ней — синагогальный и домашний служка Менахем.

Это рассеянный человек очень маленького роста, говорит он чрезвычайно быстро, невнятно, вечно задыхается, точно куда-то торопится. Голова и шейка в пуху, и кажется, что это тоже от рассеянности и постоянной спешки. Сейчас Менахем выглядит притихшим, словно заморенным, от жары на улице и в доме. Перед ним на столе лист бумаги, в руках у него карандаш. Гителе называет имена тех, кого следует пригласить на сегодняшний вечер, а он, Менахем, записывает. Кроме Гителе и Менахема, в столовой никого нет. Лишь время от времени прибегает из кухни прислуга, спрашивает о чем-то хозяйку и убегает снова.

В столовой жарко. Гителе сидит на стуле в несколько напряженной позе, края ее головного платка заложены за уши — это признак того, что она занята и очень торопится. Иногда она прижимает два пальца к нижней губе, и в тот же момент в ее разомлевшей от жары памяти всплывает еще одно забытое имя. Тогда она с удивлением обращается к Менахему:

— Смотри, ведь Мойше Фейгензона мы тоже забыли… Запиши его, Менахем.

Гителе немного отвлеклась от списка и оставила Менахема одного, а сама поспешила на кухню, отдать исключительной важности указания и распоряжения.

Во дворе в это время около конюшни и сарая то и дело показывался с охапкой дров Михалка, старый сгорбленный дворник. Всегда заспанный, с водянистыми старческими глазами, он разговаривал сам с собой; так он делал обычно перед праздниками, когда дел много, а работать не хочется.

Следом за Михалкой из сарая вышла рыжая собачонка, коротконогая, с отвислым животиком, она всегда вела себя тихо. Она никогда не покидала Михалку, вот и сейчас, низко опустив голову к земле, собачонка ходила за ним, чуть ли не волоча по земле живот, — из сарая до кухни и обратно от кухни до сарая.

А на кухне работа была в полном разгаре: по всему дому и двору разносились торопливые удары секача о доску, медного пестика в ступке, и все это заглушалось пронзительными голосами поварих, которые старались перекричать друг друга. Печь на кухне уже топилась, в нее прислуга подбрасывала дрова. Кухарка кричала Михалке:

— Ты совсем оглох, что ли? Ведь нет ни капли воды. Неси скорее!

Гителе от усталости и жары обмахивалась платком, вытирала пот с верхней губы.

У Менахема вид был полусонный, он подносил ко рту карандаш и изредка слюнявил его, но ничего уже не писал, потому что имена всех приглашенных уже были внесены в список.

Менахем наконец поднялся и, держа список в руке, направился к двери. Гителе пошла проводить его. Стоя на пороге, она продолжала думать — а не остался ли кто забытым…

— А? Как ты полагаешь, Менахем? Кажется, никого не забыли? Всех записали? Подумай!

— Всех, всех.

— Так не задерживайся, иди скорее и всех приглашай. Никого не пропусти! Да не забудь также купить свечей… И для подсвечников, и для канделябров!

— Хорошо, хорошо, Гителе.

4