Семья. О генеалогии, отцовстве и любви

В последние пару дней в Лос-Анджелесе мы были заняты рабочими встречами, общением с Джейкобом, а также обедами, встречами за кофе, встречами, чтобы пропустить стаканчик-другой, ужинами с друзьями. Этот город во многих отношениях стал нам вторым домом. Я иногда рассказывала свою историю, иногда нет. И начала понимать, что, рассказав ее, не всегда чувствовала себя лучше. И все чаще и чаще оказывалось, что, пока я проговаривала случившееся, оно теряло смысл, рассеивалось, словно попадало в эхо-камеру[35]. Я чувствовала, как двигаются мои губы, и слышала слова, но их будто произносил кто-то другой. Я стала больше молчать и с ужасом думала о возвращении домой. Меня неотступно преследовала мысль о нашем доме с его стенами, завешанными портретами моих предков. О кабинете, где я писала, окружив себя ими: бабушка, дедушка, папа и тетя Ширли, когда те были еще детьми. И тогда я в воображении брала ведро краски и забеливала ею все внутренние стены. Начинала с чистого листа.

Наконец я написала Уэнди Креймер. Каждый раз, когда мне в этом незнакомом странном мире приходилось писать новому человеку, у меня возникало чувство уязвимости и незащищенности. Но от тех, к кому обращалась за помощью, я получала только доброе отношение. Креймер ответила мне в течение нескольких минут, и мы в тот же день договорились о телефонном разговоре. В назначенное время я в поисках тихого местечка бродила по Уилшир-бульвар. Зайдя в маникюрный салон, возле которого на тротуаре стоял металлический столик и два стула, я спросила хозяев, не возражают ли они, если я там посижу. В ярко-желтом свете лос-анджелесского заката я разложила перед собой материалы, будто собиралась делать репортаж: блокнот, ручка, шумоподавляющие наушники — все было на месте. Уже набирая номер Креймер, я увидела, что за соседним столиком со своим обедом в бумажном пакете расположилась женщина. Я буравила ее взглядом, пока она разворачивала свой бутерброд. Она на меня не взглянула. Ну и ладно, подумала я. Времени найти более укромный уголок у меня не было.

Креймер отнеслась ко мне с теплотой, говорила откровенно и без спешки. Я пыталась не обращать внимания на соседку по столику и знакомила Уэнди Креймер с деталями своего открытия, задаваясь вопросом, сколько раз моей собеседнице приходилось принимать такие звонки. В Реестре братьев и сестер по донору было почти пятьдесят тысяч членов. Любой из них при попытке простейшего поиска в сети оказался бы на ее веб-сайте, где была ее контактная информация.

— Вы же понимаете, как это необычно, что вы нашли своего донора, — сказала она. — Да еще так быстро.

Я понимала. Весь веб-сайт Креймер был посвящен тем, кто искал, и часто безрезультатно. Я испытывала смутное чувство благодарности. Ко мне в руки попала нужная деталь в этом пазле, даже если бы Бен Уолден перестал мне отвечать. Я знала, кто он такой. Видела его лицо. Слышала его голос. Я знала, откуда я произошла.

— А вообще вам попадаются истории вроде моей? — спросила я. — Люди сорока, пятидесяти лет, которые раньше не знали…

— Все время, — ответила Креймер. — Все чаще и чаще. Люди шутки ради проводят исследования ДНК и получают самый большой в жизни сюрприз. Ведь тогда тайна донорства была возведена в культ. Иногда мать раскрывает тайну, когда умирает отец. А бывает, что оставляют письмо в сейфовой ячейке.

Я смотрела на проезжавшие по Уилшир-бульвар машины. Соседка по столику уходить не собиралась.

— Но я убеждена, что мои родители ничего не знали, — сказала я. — Думаю, что Фаррис использовал донора без ведома родителей.

На другом конце возникла короткая пауза.

— Почему вы так думаете?

Я к тому времени начала изучать галаху[36], еврейскую нормативно-правовую базу, то, что относилось к предмету донорского оплодотворения. Оно было не просто запрещено, а считалось кощунством. Слово вызывало у меня тошнотворное чувство. Кощунство. Значит, я тоже была кощунством? По еврейскому закону отцовство принадлежало донору спермы. Не бесплодному отцу. Твой отец — по-прежнему твой отец. Раввины считают иначе.

— Мой отец соблюдал ортодоксальные еврейские традиции, — сказала я Креймер. — Он бы ни за что не согласился жить в неведении, не зная, является ли его ребенок евреем.

Именно так сказала мама, не правда ли? Ее слова я не забыла, все эти годы хранила в памяти. Позднее Майкл укажет мне на то, что моя мать на самом деле не ответила на мой вопрос. Вместо ответа она задала новый вопрос. Примечательно и то, как она выразилась. Отец никогда бы не согласился, чтобы его ребенок был неевреем. А не: никогда бы не согласился, чтобы ребенок был не его.

— Ваши родители должны были знать, — сказала Креймер.

Соседка по столику, шумно отодвинув стул, встала и принялась неторопливо убирать за собой.

— Об этом не может быть и речи, — ответила я.