Семья. О генеалогии, отцовстве и любви

Я строчила, склонившись над блокнотом. Старалась записать наш разговор, чтобы потом попытаться его осмыслить. Сама идея была немыслима. В буквальном смысле. Я была не в состоянии даже подумать, что родители знали об этом в течение всей нашей совместной жизни. Что они намеренно обманули меня, скрыв такую жизненно важную истину. Что они смотрели на меня — своего единственного ребенка, — зная, что я произошла не от них обоих, а от безымянного студента-медика. Другого объяснения — такого, в котором их не одурачил бы гнусный врач, — просто не существовало. Я цеплялась за последнюю надежду. Несколькими днями раньше мудрая подруга, буддийский учитель Сильвия Бурстайн, заметила, что мое тогдашнее состояние напоминало одну из иллюстраций к «Маленькому принцу» Антуана де Сент-Экзюпери. На первый взгляд на картинке изображена большая зеленая шляпа. Но присмотревшись, вы понимаете, что удав проглотил слона. Я была тем удавом. Подавившимся слоном.

— Ну, ваша мать должна была знать, — сказала Креймер.

Интересно, думала я, откуда в ней такая уверенность. Она не производила впечатления человека, навязывающего свое мнение без причины. Я вспомнила мать, ее кипящую ярость. Ее владение мной как собственностью. Ее снисходительный тон по отношению к отцу. Было ли такое возможно? Могла ли мать обстряпать мое зачатие без отцовского разрешения?

— Мать всегда знала, — продолжала Креймер. — Я говорила с тысячами зачатых с помощью доноров людей. Слышала тысячи историй. Я не утверждаю, что это невозможно, но я не слышала ни одной истории, в которой бы мать не знала.

24

Еще одно воспоминание, вернее, даже неуловимый образ, явился в воображении из моего детства. Так же как я мысленно ощущаю на своем плече ладонь миссис Кушнер, как ясно вижу освещенный огнями моста Джорджа Вашингтона мамин профиль, так и это видение приходит ко мне целиком: мне три года, и мама привезла меня из Нью-Джерси, где мы жили, в Нью-Йорк-Сити, чтобы очень известный детский фотограф Иосиф Шнайдер сделал мой портрет. Я и раньше оказывалась перед шнайдеровским объективом, но именно это воспоминание сохранилось в памяти. Мама знакома с ним с тех времен, когда еще работала в рекламе — до того, как вышла замуж за папу. Благодаря опыту работы детским психологом Шнайдер исключительно хорош в качестве детского фотографа. Он мастерски добивается от детей нужных настроений и выражений, а если ничего не помогает, задаривает леденцами.

Щелк! Шнайдер строит мне рожицы. Думает, я не знаю, что у него в руке зажата кнопка, от которой и щелкает затвор. Щелк! Мама где-то рядом, наблюдает. Я проверила, и, оказывается, студия Шнайдера находилась на Западной 57-й улице. Возможно, в помещении едва слышен шум оживленной улицы. Пыхтение автобусов, вой сирен, сигналы машин. Улыбнись, Дани! Смотри сюда, Дани! Я почему-то знаю, что для мамы это важно. Что мне лучше делать что говорят, и делать хорошо. Молодец, Дани! Она, конечно, как всегда, вытягивала «а», выговаривая мое имя, чтобы придать ему экзотичность и иностранный акцент. Даааа-ни.

Из раннего детства у меня сохранилось очень немного воспоминаний, и это — затвор, кнопка у фотографа в кулаке, голос мамы, зовущей меня по имени, — одно из них. Шнайдер был не просто мастером фотопортрета. Его задачей было находить детей для коммерческой рекламы и объявлений о продаже чего угодно: от детского стирального порошка до памперсов. Он набирал младенцев и детишек постарше отовсюду: от агентов, управляющих, гордых мамаш, даже из больниц. Я недавно откопала в журнале People за 1977 год статью о нем. «Считайте, вам повезло, если попался один подходящий младенец из пятнадцати, — жаловался он журналисту. — Ребенок так же неповторим, как отпечаток пальца».

Сделанный в памятный день портрет стал той зимой праздничным — рождественским — рекламным плакатом фирмы «Кодак». На нем я снята на черном как смоль фоне в черном сарафане, надетом поверх белой блузки с рукавами фонариком. Сарафан украшает мак густо-красного цвета. У меня стрижка голландский боб с челкой, я играю в деревянные вагончики с полудюжиной красных и зеленых деревянных эльфов. У меня важный вид, и мой немного недоуменный взгляд направлен чуть выше объектива камеры.

Мама всегда рассказывала об этом так, будто люди из «Кодака», клиенты Шнайдера, зашли к нему в студию как раз после того, как он сфотографировал меня, и попросили разрешения использовать мой портрет на плакате для общенациональной кампании. Родители согласились, и той зимой огромный фотографический дисплей с моим изображением висел в главном вестибюле Центрального вокзала Нью-Йорка. Другой плакат много лет подряд висел на стене в «ФАО Шварц».[37] Рекламные объявления с моим портретом друзья и родственники видели по всей Америке.