Семья. О генеалогии, отцовстве и любви

Пытаясь совладать с этими невидимыми сталкивающимися мирами, я соорудила защитный барьер. Я выдумывала историю за историей, каждая из которых отдаляла меня от истины. Каждый божий день мне говорили, что я выгляжу чужой в своей семье — да я и не чувствовала себя частью своей семьи, — а я тем не менее не удосужилась обдумать, что это могло означать. Не могла себе этого позволить. Даже после того, как в двадцать пять узнала о своем зачатии в институте. Даже после того, как Сюзи посоветовала мне обратить внимание на данные теста.

Подсказки летели, как сигнальные ракеты. Но я их не видела. Если уж на то пошло, многие не чувствовали родства со своей семьей, выглядели иначе, чем их родители или братья с сестрами. Биология не гарантирует похожести. Схожие черты лица проявляются через поколения. Внешние признаки всплывают будто бы из ниоткуда. Родители кажутся нам чужими. Моя мать, безусловно, всегда казалась мне чужой, провались пропадом эта биология. Вот я и соорудила защитный барьер, соорудила по кирпичику: у моей матери было пограничное расстройство личности; мой отец страдал депрессией, он был раздавлен неудачными браками; я, воспитанная в ортодоксальных традициях еврейская девочка, судя по внешности, могла достать у фашистов хлеб; я была единственным ребенком своих немолодых родителей, мое зачатие далось им непросто. Мое чувство непохожести родилось из этих — и только этих — фактов.

Заметив собственную опечатку, Бен Уолден увидел в ней оговорку по Фрейду, имеющую значение. Он не просто переосмыслил, а осознал, что он и я — мы. Переос мы сление. Я тоже, конечно, заметила опечатку и улыбнулась. В ней был именно тот психологический нюанс, который меня радовал. Ощущение, которое будет возникать у меня снова и снова — ощущение узнавания себя в Бене, — чувство новое, никогда раньше мной не испытанное.

Я не видела себя в своем отце. Не видела себя и в матери, хотя она меня и родила. Кроме того, как бы я ни старалась, я не чувствовала родства с Сюзи. Подруга, которая однажды познакомилась с Сюзи, позже сказала мне, что всегда знала: мы никак не могли быть родственниками. И дело было не только в физических различиях. Скорее мы были разными по духу. Мы не подходили друг другу. Мы — кого ни возьми в моей семье — не были единым целым.

Отсчитывая недели до встречи с Беном, я надеялась, что у него, наверное, тоже возникало чувство этой странной близости. Сколько моих произведений он прочитал? Книги и статьи дали бы ему приблизительную картину, намеки о моей жизни. У меня же непроизвольно сформировалось мощное представление о нем — такое не получишь путем анализа. Его мягкость, манеры, все его существо говорили о чем-то более глубоком.

Я старалась как можно больше прочитать о том, как жилось студенту-медику, донору спермы, в начале шестидесятых. Хотела поставить себя на место Бена. Он входил в двери того института в Филадельфии, где в клетках кишели крысы-альбиносы. Он там бывал. Довольно часто, по его собственному признанию. С трудом можно было представить себе, что у нас состоится разговор об этом, но и не поговорить об этом тоже было нельзя. Я отыскала изображения девятиэтажного здания в стиле ар-деко на углу Южной 36-й улицы, в центре кампуса Пенн, где теперь располагается магазин женской одежды «Лофт». На шестом этаже был Институт Фарриса. Я думала о родителях, рука об руку поднимающихся на лифте. И о Бене Уолдене, спустя минуту входящем в тот же лифт.