Семья. О генеалогии, отцовстве и любви

Дорогая Дани!

Мы с женой Пилар в понедельник, 10 октября, летим в Ньюарк и несколько дней будем в Парамусе, чтобы проведать заболевшего друга. Потом мы на машине поедем в Филадельфию на встречу выпускников и чтобы навестить мою сестру.

Я переосмыслил свою позицию в отношении встречи с вами. Вполне возможно, что нам обоим личная встреча поможет почувствовать родственную связь. Я знаю, что вы сильно заняты, но не будет ли у вас возможности встретиться с нами на обеде где-нибудь в пределах двадцати минут на машине от Парамуса? Во вторник, одиннадцатого, или в среду, двенадцатого, нам было бы удобно. Или, если вы вдруг окажетесь в Филадельфии, мы могли бы организовать встречу во второй половине недели.

Прошу прощения за нерешительность, когда вы впервые предложили встретиться. Надеюсь, вы по-прежнему этого хотите и время вам подходит. Конечно, мы встретим радушно и вашего мужа, если он желает присоединиться.

С наилучшими пожеланиями,

Бен

37

С самого детства сентябрь для меня был еще и месяцем элул[54], последним месяцем еврейского календаря перед наступлением Дней трепета[55]. Элул — время подведения итогов перед самим собой, он предшествует Рош ха-Шана, когда Бог открывает Книгу Жизни и принимает решения о каждом из нас. Какие греховные проступки мы совершили? Как можем их искупить? После месяца элул наступают Дни раскаяния, десять дней между Рош ха-Шана и Йом-Киппур, время усиленных молитв, наполненных значением и трепетом. В канун Йом-Киппур Бог созывает высший суд и определяет нашу судьбу, а в Йом-Киппур Книга Жизни скрепляется печатью на весь следующий год. В синагоге мы перечисляем свои грехи, ударяя себя в грудь чуть выше сердца: «За грех, что мы совершили перед Тобой из-за ложного отрицания и лжи. За грех из-за неприкаянного сердца».

Мои самые отчетливые воспоминания о папе — воспоминания о наших совместных молитвах. Девочкой мне разрешалось сидеть в синагоге рядом с ним, и я чувствовала, как во время молитвы расслаблялись его мышцы, как его голос, тянувший мелодии еврейского богослужения, становился громче и полнее. В синагоге он был дома. Когда он, достав из бархатного чехла талит, разворачивал и набрасывал его на плечи, он мистическим образом становился шире и выше ростом. Здесь, в шул, молитва становилась нашим тайным языком общения, она связывала нас друг с другом. Мы хорошо знали весь ритуал. Всегда знали, что делать. Здесь мы встаем. Здесь садимся. Здесь раскачиваемся из стороны в сторону. Здесь мы закрываем сидуры. Здесь поем Ein Keloheinu[56]. Здесь целуем друг друга в щеку и говорим: «Хорошего Шаббата». Какие мысли проносились у папы в голове, когда он перечислял грехи, сидя рядом с маленькой дочкой? Был ли он растерян? Чувствовал ли, что лгал?

Этот отчет самому себе был важным обязательством. В воскресенье перед Рош ха-Шана мой отец ехал от нашего дома в Нью-Джерси до кладбища в Бруклине, где были похоронены его отец и бабушка с дедушкой. В эту поездку он никогда не брал с собой ни меня, ни маму. Представляю его сейчас: въехав на территорию, он оставляет машину возле инженерно-технического здания и идет по узким дорожкам бескрайнего кладбища — тысячи и тысячи надгробий с выгравированными надписями на иврите простираются во всех направлениях, — пока не доходит до места семьи Шапиро. Вдали слышен грохот надземного поезда и равномерный шум уличного движения по Белт-Паркуэй. Лает бродячая собака. Он снимает тяжелую цепь, отделяющую семейное место захоронения от дорожки. Наверное, он некоторое время сидит на скамейке, думая об отце. У могилы отца читает поминальный кадиш. Yit’gadal v’yit’kadash sh’mei raba[57]. Он ворошит опавшие листья, пока среди корней не находит подходящую горсть камней. Он кладет по одному на каждую могилу своих предков, следуя обычаю, символизирующему постоянство. Предвидит ли мой отец свою собственную преждевременную смерть, до которой остается всего десять лет? Он не предвидит будущего: свою дочь, в одиночестве идущую по узким дорожкам кладбища, она сжимает камешек в теплой ладони и читает поминальный кадиш за него.