Семья. О генеалогии, отцовстве и любви

Запустить эмоциональную реакцию могло все что угодно. Гость во время вечеринки у нас дома, заинтересовавшийся фото в сепии маленького мальчика в котелке: «Кто это?» Обычный ответ на этот вопрос перестал быть правдой. Прием у врача, на котором меня попросили обновить историю моего анемнеза. Как я могла объяснить, что мой отец на самом-то деле не умер? Во время похода к своему постоянному врачу-офтальмологу я сообщила, что генетически предрасположена к редкому заболеванию глаз. «Беспокоиться не стоит, — писал Бен. — Но на всякий случай следует держать на контроле».

Природа эмоциональной травмы такова, что, если ее не лечить, она со временем становится глубже. В прошлом у меня был опыт переживания травмы, в моем арсенале имелись способы работы с ними. Каждое утро я медитировала. Десятилетиями занималась йогой. Ведь были у меня и другие травмы: авария родителей, болезнь Джейкоба, когда он был маленьким, — и я в конце концов от них оправилась. Однако какими бы ужасными они ни были, все же представляли собой единичные эпизоды. Автомобильная авария. С чем приходилось иметь дело впоследствии: горе, тревога. Но это — открытие, что я оказалось не той, кем считала себя всю жизнь, что родители в каком-то смысле, пусть даже едва уловимом, приняли решение не открывать мне правду о моем происхождении, — это не было единичным эпизодом. Не было чем-то, существовавшим вне меня, что можно поднести к свету, рассмотреть и наконец понять. Это было неотделимо от меня. Это была сама я.

Удав начал переваривать слона. Я стала анализировать имевшиеся у родителей альтернативы, словно мысленно взвешивала их на весах. На одной чаше была нехватка знаний. Мои отчаявшиеся папа и мама, желавшие стать родителями, обратились в учреждение, действующее незаконно, к сомнительному ученому, занимавшемуся искусственным оплодотворением. Возможно, это лишь мои фантазии и родители вовсе не были такими уж невежественными в вопросах искусственного оплодотворения, как мне хочется думать, чтобы оправдать их.

Все утверждали, что родители знали, на что идут. Уэнди Креймер, Леонард Хейфлик, Алан Дичерни, ребе Лукстайн, тетя Ширли — каждый из них, кто-то осторожно, кто-то не очень, довел до моего сведения, что у них была свобода выбора. Родители сделали выбор. И как бы трудно и болезненно это ни было, мне пришлось допустить вероятность того, что родители кое-что знали. С каждой неделей чаша весов перевешивала в сторону того, что они сделали осознанный выбор.

Их травмы стали моими — всегда были моими. Это было мое наследие, мой жребий. Заключенный родителями нелегкий договор о сохранении секретности стал частью меня в той же степени, что и гены, унаследованные от мамы и Бена Уолдена. Как будто нашлась еще одна недостающая деталь пазла. Будто раньше я могла видеть только в двух измерениях, а теперь мне выдали 3D-очки. Четкость, с одной стороны, раскрепощала, с другой — обескураживала.

Я много раз прослушала интервью с психиатром Бесселом ван дер Колком, о котором сделала пометку на одной из ранних каталожных карточек. «Суть эмоциональной травмы, — говорил ван дер Колк, — в том, что вы не можете ее воспроизвести в последовательной истории. Суть травматического переживания в том, что мозг не допускает создания истории».

Я выросла и стала рассказчиком. Перешла от художественной литературы к работе над мемуарами, написала одну, две, три, четыре — и теперь пять — книг мемуаров. Описывая на страницах книг свою жизнь и жизнь своей семьи, я думала: «Вот, вот оно. Теперь я нащупала суть». Я копала, пока не упиралась лопатой в камни. Многие думают, что у меня феноменальная память, раз я помню так много сцен, моментов, деталей из своих ранних лет. Но на самом деле память у меня никудышная. Я едва ли могла припомнить что-то из детства или даже из подросткового возраста. Воспоминания не складывались в единую историю. Я отдавалась воле воображения, не зная, куда приведут меня написанные строки. Я понимала, что есть целые пласты бессознательного и неосознанного, недоступные для анализа и интеллекта. Только в состоянии полугрезы могла я начать — и то лишь едва-едва — прикасаться к истине.

Я черный ящик, обнаруженный через годы — много лет — после авиакатастрофы. Пилоты, экипаж, пассажиры уже давно преданы морю. От них ничего не осталось. С неведомой глубины я всю жизнь подавала слабый сигнал. Сюда! Сюда! Я осела на дне океана. Я же и водолаз, обнаруживший черный ящик. Что это? Я гонялась за ним всю свою жизнь, не зная, что он существует. Теперь я держу его в руках. Он может содержать — а может и не содержать — подсказки. Он свидетель истории, которую записал, но не видел. Что случилось на том самолете? Почему он рухнул?

36