Семья. О генеалогии, отцовстве и любви

В тот день, когда я узнала, что мой отец не был моим отцом, я не думала о нашей собственной короткой и лихорадочной вылазке в сферу искусственного оплодотворения. Не думала я о ней и когда впервые вспомнила точные слова матери, сказанные на автостраде Со-Милл-Ривер, за которыми последовал разговор с Сюзи. Поначалу я не проводила никаких параллелей между опытом родителей и своим собственным, а когда узнала, что была зачата с помощью донора, все шлюзы открылись, и я нашла Бена.

Степень взросления определяется способностью представить своих родителей теми людьми, какими они были до нашего рождения. Моя мать: женщина еще без ярко выраженного пограничного состояния расстройства личности по нарциссическому типу со злым, вспыльчивым характером. Мой отец: мужчина в полном расцвете сил, а не хрупкий человек, поглощенный своей печалью. Вдвоем они — молодые, яркие, все еще влюбленные друг в друга, возлагающие надежды, молящиеся о жизни, которая даст им семью, вознаградит их за страдания. По прошествии времени потрясение ослабло, я смогла нарисовать в воображении мир до меня и представить себе родителей: небезупречных, оптимистичных, верящих в теории того времени, отдающихся на милость якобы знающих специалистов.

Вскоре после моей встречи с Беном я в подвале нашла принадлежавшую матери закрытую коробку, в которой хранились записки и открытки с моего рождения. Среди них была телеграмма от израильского раввина, адресованная моим прародителям, поздравление с великой мицвой — рождением десятой внучки. На самом дне коробки лежала маленькая открытка из цветочного магазина, адресованная маме и написанная папиной рукой:

Милая моя радость!

На это ушло много времени. Было тяжело. Но у тебя, как всегда, получилось исключительно.

Со всей любовью,

Пол

43

Однажды, разбираясь в ящиках письменного стола, я нашла открытку, которую Сюзи написала Джейкобу на его бар-мицву четырьмя годами раньше. «Подлежит обмену на портрет твоего прадеда Иосифа Шапиро», — гласила она. Когда Ширли переехала в Чикаго, Сюзи унаследовала портрет деда. Для меня это был больной вопрос, но я его никогда не поднимала. Тот дедов портрет висел над камином в квартире моих бабушки и дедушки. В семье, где портретами гордились, это был настоящий портрет старейшины семьи: большой, живописный, внушительный. Наш дед смотрелся величественно в темно-сером костюме-тройке, ладонь лежала на книге, на переносице аккуратно сидело пенсне. Это был человек, который управляет своей судьбой. Я почему-то считала, что, обладая этим портретом, я чудесным образом управляла бы своей.

Я не знала, почему Ширли отдала портрет Сюзи, и втайне удивленно радовалась, что Сюзи собиралась передать его Джейкобу. Я надеялась, что Джейкоб в своем будущем доме повесит его как фамильную ценность, семейную реликвию. Но будет ли портрет подлежать обмену по открытке теперь, когда Иосиф Шапиро уже не был прадедом Джейкоба? Этот вопрос не давал мне покоя и в то же время был неуместен. Я понимала, что Джейкоб едва ли заинтересуется — возможно, никогда и не интересовался — этим скончавшимся много лет назад человеком, связан он был с ним родством или нет. Часть нашей семейной истории теперь была запаяна, как «капсула времени» с зернистыми документальными кадрами, пожелтевшим талитом, серебром, зажимами для талита филигранной работы и обрамленными фотографиями людей, которых я раньше считала своими.

Сюзи снова отдалилась от меня — отдалилась с удивительной легкостью, даже с каким-то ощущением облегчения. Наша пожизненная отчужденность получила наконец объяснение. В течение недолгого времени сразу после сделанного мной открытия у нас состоялось несколько телефонных разговоров, во время которых мы пытались анализировать, что́ наш папа мог или не мог знать. Я спросила у Сюзи, не подозревала ли она с самого начала, что я не была ребенком нашего отца. Не потому ли она годами раньше подняла тему методов смешанного искусственного оплодотворения? Она сказала, что и вправду подозревала.

— Почему? — спросила я.

— Просто ты была так похожа на… христианку, — ответила она.