Семья. О генеалогии, отцовстве и любви

Полагаю, за долгие годы наши с Эмили пути вполне могли случайно пересечься. Казалось, у нас с Эмили вполне могли быть общие друзья и опыт. Со временем мы обнаружим, что обе были подписаны на одного и того же педагога медитации и что у Эмили были подруги, принявшие участие в Хеджбруке — сельском выездном семинаре для женщин на северо-западе США, где я проводила мастер-классы. Нас не многое разделяло. Мы могли обе оказаться в аудитории на литературных чтениях или медитациях. Мы могли посещать одни и те же вечеринки; несмотря на разницу в шесть лет, в магистратуре мы учились одновременно. Паромы, поезда, автобусы, самолеты — миллионы душ пересекались друг с другом, ничего не подозревая.

И все же мы оставались продуктами разных вселенных. На тех видео в YouTube, которые я смотрела, напряженно ожидая от Бена ответа на свои письма, была большая шумная семья, праздновавшая Рождество. Однажды проснувшись в субботу утром, я прочитала длинное письмо от Эмили, к которому она приложила фото кулинарного рецепта на запачканной многократным использованием карточке:

«Элис Уолден (наша биологическая бабушка) была удивительной женщиной. Она не училась в университете, потому что заботилась о больной матери. Но была очень способной и умела внятно излагать свои мысли — папа говорит, что она любила читать словарь. Посылаю тебе один из ее рецептов».

Некоторое время я всматривалась в почерк, изучая его. Элис Уолден. Мать Бена. Бабушка Эмили. Моя бабушка, биологическая. Видела ли я что-то знакомое в том, как Элис Уолден выводила буквы? Передается ли генетически изменение почерка из поколения в поколение? Возможно. Я обратилась к самому рецепту, который назывался «Двадцатичетырехчасовой салат-латук».

Инструкция предписывала уложить разобранный на листья кочан латука на дно формы для запеканки, предпочтительно стеклянной, поверх листьев добавить салатный сельдерей, зеленый лук, перцы и водяные каштаны, сверху выложить целую чашку майонеза, посыпать сахаром, сыром, салатной приправой и поместить в холодильник на двадцать четыре часа, добавив кусочки бекона перед подачей.

Если бы меня попросили изобрести самый нееврейский рецепт, не думаю, что смогла бы придумать что-либо более подходящее, чем сыр и кусочки бекона: смешивать молочное и мясное, тем более бекон, было предельно некошерно, если использовать оборот из идиша моего детства. Не говоря уже о самой идее салатной запеканки, оставленной охлаждаться на всю ночь. Пока Уолдены лакомились «Двадцатичетырехчасовым салатом-латуком» своей бабушки, в доме моего детства ели куриный бульон с клецками из мацы, креплах[66] с мясом и фаршированную рыбу в ярко-красном соусе из хрена.

Псалмы Эмили. Мои молитвы в Шаббат. Ее рождественская елка с мишурой и рождественскими гимнами. Моя семейная менора[67] из серебра — та, что я использую по сей день, — со свечами, горящими каждую Хануку в эркерном окне дома моего детства. Большой, умиротворенный, людный мир, в котором росла она. Маленький, запутанный, одинокий мир, из которого сбежала я. Ее папа — наш папа, хотя по многим критериям не мой папа, — с его розовыми щеками и вдумчивой, мягкой манерой. Мой папа — тот, чей голос я буду слышать до конца жизни, — поющий биркат ха-мазон, благословение после съедения хлеба. Если закрыть глаза, можно вернуть его сюда: Shir hama-a lot beshuv Adonai, et shivat Tzion, hayinu k’cholmim. Az yimalei s’chok pinu, u’lshoneinu rinah. Он немного фальшивит, голос заунывный, молящий, а когда мы через стол встречаемся взглядами, он мне улыбается и гладит меня по руке. Когда Господь снова обратил плен Сиона, мы были похожи на тех, кто мечтал. И наполнились уста наши смехом и язык пением, и сказали они среди язычников, что Господь сотворил для них великие дела.

Мы с Эмили уже долгое время продолжали неторопливо через всю страну обмениваться письмами, включая в них все больше подробностей своей жизни. Наши сыновья оба выбирали университеты. Оба любили музыку и очень хорошо успевали по математике. Наши дети участвовали в маршах и демонстрациях протеста против недавних президентских выборов. Мы обе были озабочены и встревожены новостями. Я обнаружила, что Эмили чрезвычайно чутко реагировала на подробности моей семейной истории, и осторожность, которая, наверное, у нее была, стала теперь сходить на нет. Мы начали строить планы встретиться поздней весной, когда я буду в Портленде во время промотура книги. «Надежда и любопытство» — так она описывала, что чувствовала по отношению ко мне. Эти слова отражали и мои чувства.