Семя скошенных трав

— Есть такое забавное течение в узелковом письме, — объясняю я. — Девчачьи секретики. Довольно древняя забава. Когда-то в незапамятные времена девочки с юга оставляли такие записочки Хэталь и духам вод. Всякие смешные пустяки, про дружбу какого-нибудь симпатичного мальчика, про радугу, про то, чтобы белёк родился здоровым… Их вязали к сваям пирса или к каким-нибудь торчащим штуковинам на дне. Это очень простые знаки, совсем простые узелки, видишь?

— Угу, — Лэнга мотает мокрой гривой. — Великая премудрость… Никогда не слышал. Вот зачем нужны лингвисты: чтобы помнить о письменных столетних пустяках.

— Меня всегда интересовала древняя письменность, — говорю я. — И фольклор. А письмо оставил мой коллега. Лингвист или историк.

— А почему не нормальные узлы? — спрашивает Лэнга.

— Перестраховался, — говорю я. — Теоретически о современных узлах могут знать люди. А об этих секретиках — точно нет. Это — важная и ценная информация.

— Можешь прочесть? — спрашивает Лэнга, резко меняя тон.

— Могу. «Я, барракуда и мальки идём туда, где ветер. Ты же, брат, знай: мы ждём».

— Это шифр? — спрашивает Лэнга и трёт нос. — Я понял только, что — ждут помощи. А остальное можешь расшифровать? Мальки — это дети?

— Мальки — это дети, — говорю я. — Почти не сомневаюсь. Этот «я» — герой, который попытался их спасти в последний момент. Что такое «барракуда» — я не знаю. Может, чьё-нибудь детское прозвище? Или тотем? Или… хищная рыба, нападает из засады… может, намёк на профессию, на военных или… да это и не важно. Важнее — «туда, где ветер». Станция генетиков на мысе Ветров, а? Та, которую нам тоже отдали, если я верно понял Бэрея.

Лэнга глядит на меня.

— Как думаешь, Лоцман, — говорит он, пытаясь скрыть привычной хмуростью отчаянную надежду, — мы ещё не опоздали?

— Ну что я могу сказать… Это было очень давно.

Лэнга фыркает, будто хочет помешать ноздрям закрыться.

— Неважно, неважно. Мы их найдём, если они живы.

Если.

Наше любимое слово последнего времени.

Мы обшариваем ангар вдоль и поперёк. Заменяем и заливаем аккумуляторы катера. Потом сидим на причале для «крупной рыбки», освещённом его бортовыми огнями. Думаем.

— Катер заправлен, — говорит Лэнга. — И ещё горючка есть. Можно его отсюда вывести запросто. Я посмотрел по базе данных: этот мыс Ветров — в полусотне линий отсюда, доплыть, не вдыхая. Мы с тобой могли бы посмотреть, Лоцман — обернулись бы до вечера.

— Разумно, — говорю я. Скептически. — А в это время маленький братец Бэрей и наши сёстры со станции гадают, что с нами стряслось: съел нас тут лучехват или мы на мину напоролись. Нет, Парус, нам надо подниматься на поверхность, предупредить и тогда уже… — и вдруг меня осеняет. — А ты проверял связь?

— Я не знаю здешнюю кодировку, — говорит Лэнга, но его глаза блестят особым блеском. — Да и неважно. Подберём. Ты прав.

Мы оба снова поднимаемся на борт катера. У меня тяжелеет зоб, когда я вижу, как под пальцами Лэнги оживают приборные панели: будто мы на пирсе у Каменной Нерпы — и из воды показалась милая дельфинья морда. Живой катер на мёртвой станции — я ловлю себя на том, что тоже глажу обшивку рубки, как кожу доброго зверя. Воздух-свет-тепло — это всё внушает надежду, будто катер — наш выживший друг.

У Лэнги другой подход — пилоту полагается говорить с техникой на её языке, а не предаваться рефлексиям и сантиментам. Он расположился в капитанском кресле так уверенно, будто всю жизнь водил не истребители, а экспедиционные катера — и углубился в течения и волны, несущие информацию.

Я узнаю по звуку позывной к Шеду — Лэнга прошёлся по всем основным волнам. Нам отвечает мёртвое и тупое гудение космической пустоты, перемежаемое только мелким сухим треском помех. Лэнга звал зря. Я понимаю: руки сами потянулись — но всё равно зря. Нестерпимо слышать этот вой безжизненного космоса на том течении, которое должно бы доносить живые голоса нашего несчастного дома.

Но Лэнга тут же поправился — и начинает искать островки жизни под небесами Океана Второго:

— Океан, отзовись. Говорит база на Медузьем полуострове. Братья-сёстры, говорит Лэнга из Хыро, пилот Армады. Отзовитесь, если вы меня слышите…

Океан трещит и свистит. Мне кажется, что я слышу щебет дельфинов и низкое пение кита-кальмаробоя. Впрочем, мы и впрямь слышим их всех — китов, дельфинов, кальмаров, акул и орок — запустив все акустические системы катера, сонар и радиопоиск… «дельфинье ухо»… «ухо кашалота»… «наше ухо»… но никакого следа шедми не найти. Радиоэфир полон кодированными сообщениями людей; между их передачами на миг всплывает и тут же тонет нить чужой музыки: шаря по всем диапазонам, Лэнга случайно поймал открытую волну. Музыкальный клочок жалит Лэнгу в ухо, словно щупальце медузы-волосатки; мой брат раздражённо трясёт головой, выключает радио.

— Люди забили радиоэфир насмерть, — говорит он раздражённо, снова переключаясь на акустический поиск — и в этот миг в писке и треске океана нам мерещатся те самые звонкие точные щелчки, которые мы так хотели услышать.

Автомат для дальнего пеленга.