Семья Тибо.Том 1

Сиделка принесла ему на подносе всё необходимое. Он вскрыл капсулу, погрузил в неё иглу, наполнил шприц до надлежащего уровня и сам вылил оставшиеся три четверти капсулы в ведро, всё время чувствуя на себе пристальный взгляд Штудлера.

Сделав укол, он снова сел и стал ждать, пока не наступили первые признаки облегчения; тогда он склонился над ребёнком, ещё раз пощупал пульс, очень слабый, дал тихим голосом несколько указаний сиделке; затем, поднявшись без всякой поспешности, вымыл у умывальника руки, молча пожал руку Штудлеру и вышел из комнаты.

На цыпочках он прошёл через всю квартиру, ярко освещённую и пустую. Комната Николь была заперта. По мере того как он удалялся, жалобы ребёнка, казалось, затихали. Он открыл и бесшумно запер за собою входную дверь. Выйдя на лестницу, прислушался: ничего больше не было слышно. Он с облегчением глубоко вздохнул и быстро сбежал вниз по лестнице.

Очутившись на улице, он не мог удержаться и повернул голову к тёмному фасаду, вдоль которого тянулся длинный ряд освещённых, словно для праздника, решётчатых ставней.

Дождь только что перестал. Вдоль тротуаров ещё бежали быстрые ручейки. Пустынные улицы, теряясь вдали, мерцали от луж, в которых отражались вечерние огни.

Антуану стало холодно. Он поднял воротник и ускорил шаг.

XIII

Этот шум текущей воды, эти мокрые фасады домов… Ему внезапно представилось лицо, залитое слезами, — лицо Эке, стоящего перед ним, и его взгляд, который требовал: «Тибо, вы должны что-нибудь сделать…» Мрачное видение, которое ему не сразу удалось отогнать. «Отцовское чувство… Чувство, мне совершенно незнакомое, как ни стараюсь я представить себе его…» И сразу же подумал о Жиз: «Жена… дети…» Пустая фантазия, к счастью, неосуществимая. В этот вечер мысль о браке казалась ему не только преждевременной, но даже просто безумной. «Эгоизм? — задавал он себе вопрос. — Трусость? — Мысль его снова уклонилась в сторону. — Если кто-нибудь считает меня трусом в настоящий момент, так это Халиф…» И он не без некоторого раздражения снова увидел себя в коридоре, притиснутым к стене, и прямо перед собой пылающее гневом, искажённое лицо Штудлера и его упорный взгляд. Он попытался как-нибудь уйти от докучного роя мыслей, кружившегося вокруг него с той самой минуты. «Трус» звучало несколько неприятно; он отыскал другое слово: «робкий». «Штудлер нашёл, что я слишком робок. Вот болван!»

Он подходил к Елисейскому дворцу. Патруль муниципальной гвардии мерным шагом заканчивал обход вокруг дворца: послышался стук прикладов о тротуар. И целый рой предположений, прежде чем Антуан успел отмахнуться от них, подобно мелькающим во сне образам, пронёсся у него в голове: Штудлер удаляет сиделку, вынимает из кармана шприц… Сиделка возвращается, ощупывает маленький трупик… Подозрения, донос; отказ от погребения, вскрытие тела… Судебный следователь, муниципальная гвардия… «Я всё приму на себя», — быстро решил Антуан и смерил взглядом часового, проходившего мимо. «Нет, — заявил он вызывающим тоном, обращаясь к воображаемому следователю, — других впрыскиваний, кроме моего, сделано не было. Я сознательно увеличил дозу. Случай был безнадёжный, и я принимаю на себя всю… — Он пожал плечами, улыбнулся и замедлил шаг. — Какое идиотство!» Но ему было ясно, что с этими вопросами ещё далеко не покончено. «Если я готов принять на себя ответственность за смертельный укол, сделанный другим, то почему же я так категорически отказался сам сделать его?»

Антуана всегда глубоко раздражали проблемы, которые он не в состоянии был если не окончательно разрешить, то хотя бы прояснить до известной степени быстрым и мощным усилием мысли. Ему вспомнилось, как он вспылил, как заикался, разговаривая со Штудлером. Нисколько не осуждая себя за своё поведение, он всё же испытывал неприятное чувство, как будто ему пришлось играть роль и произносить слова, не вполне соответствовавшие тому, чем он был на самом деле, не вполне соответствовавшие истинной, глубинной сущности его натуры; и его резнула смутная догадка, что в один прекрасный день эта роль и эти речи могут оказаться совершенно несоответствующими его взглядам и поступкам. Должно быть, это чувство внутреннего неодобрения было достаточно определённым, если Антуану так и не удалось избавиться от него, — обычно он не выносил приговоров своим поступкам: понятие угрызений совести было ему совершенно чуждо. Он любил заниматься самоанализом и за последние годы даже с каким-то страстным любопытством наблюдал за собою, но это было только любопытство психолога: выставлять себе хорошие или дурные отметки было совершенно противно его характеру.