Семья Тибо.Том 1

В мыслях его зародился новый вопрос, ещё усиливший прежние сомнения: «Может быть, для того, чтобы дать согласие, пришлось бы проявить гораздо больше энергии, чем для отказа?» Обыкновенно, колеблясь между двумя решениями и не находя никаких оснований предпочесть одно другому, он выбирал то из них, которое требовало от него большего напряжения воли: ему представлялось, на основании опыта, что оно почти всегда бывало лучшим из двух. И вот в данном случае он вынужден был признать, что сегодня вечером пошёл по проторённой дороге, по линии наименьшего сопротивления.

Некоторые из произнесённых им фраз преследовали его. Он сказал Штудлеру: «Уважение к жизни…» Нужно остерегаться общих мест. «Уважение к жизни». Уважение или фетишизм?

Тогда ему вспомнилась одна история, поразившая его в своё время: история двухголового младенца из Трегинёка.

Лет пятнадцать тому назад в одном из бретонских портов, где семья Тибо проводила каникулы, жена одного рыбака разрешилась уродом с двумя головами, не сросшимися между собой и совершенно правильно сформированными. Отец и мать умоляли местного врача не допустить, чтобы маленькое чудовище осталось в живых; когда же врач отказал, отец, явно выраженный алкоголик, бросился на новорождённого, чтобы задушить его своими руками; пришлось схватить его и запереть. Случай этот вызвал в деревушке большой переполох и явился для купальщиков неиссякаемой темой для разговоров за табльдотом. И Антуан, которому было в то время шестнадцать или семнадцать лет, вспомнил отчаянный спор, разгоревшийся между ним и г‑ном Тибо; это была одна из первых бурных сцен между отцом и сыном, потому что Антуан с односторонней и нетерпимой горячностью молодости требовал для врача права безотлагательно прекращать своей волей существование, всё равно столь явно обречённое на гибель.

Он был несколько смущён, убедившись, что его точка зрения по поводу того случая не слишком изменилась, и потому задал себе вопрос: «Что бы об этом сказал Филип?» Сомнений быть не могло: Антуану пришлось признать, что Филипу и в голову не пришла бы мысль о насильственном прекращении жизни; больше того: если предположить, что новорождённому уроду грозила бы какая-нибудь опасность, Филип сделал бы всё от него зависящее, чтобы спасти это жалкое существо. И Риго точно так же. И Теривье. И Луазиль. Все, все… Всюду, где остаётся хотя бы искорка жизни, долг предписывает только одно. Порода собак-водолазов… И ему послышался гнусавый голос Филипа: «Не имеем права, милейший, не имеем права!»

Антуан возмутился: «Право?.. Помилуйте, вы же знаете не хуже меня, чего стоят все эти понятия права, долга! Существуют одни только естественные законы; они действительно непреложны. Но так называемые законы этики — что они собой представляют? Скопище привычек, внедрённых в нас веками… И только… Некогда, может быть, они и были необходимы для общественного развития человека. Но теперь? Можно ли, здраво рассуждая, придавать этим древним правилам гигиены и общежития какое-то священное значение, характер категорического императива?» И так как Патрон ничего не отвечал, Антуан пожал плечами, засунул руки в карманы пальто и перешёл на другую сторону улицы.

Он шагал, ни на что не глядя и продолжая беседовать, но теперь уже только с самим собою: «Прежде всего условимся: мораль для меня не существует. Должно, не должно, добро, зло — для меня это только слова; слова, которые я употребляю по примеру всех прочих, понятия, удобные для разговора; но в глубине моего существа — я сто раз это замечал — нет никаких реальностей, которые бы им соответствовали. И я всегда был таким… Нет, это, пожалуй, слишком. Я стал таким с тех пор, как… — перед ним промелькнув образ Рашели, — во всяком случае, уже давно». Одно мгновение он честно пытался разобраться, какие принципы управляют его повседневной жизнью, но, так ничего и не найдя, решил наконец за неимением лучшего: «Пожалуй, некоторая искренность? — Потом поразмыслил и уточнил: — Или, вернее, некоторая прозорливость?» Мысль его была ещё не ясна, но пока что это открытие доставило ему удовлетворение. «Да, этого, разумеется, мало. Но когда я роюсь в себе, то одно из немногих точных данных, которые я могу найти, — это именно потребность ясно отдавать себе отчёт в окружающих явлениях… Возможно, что я бессознательно сделал из неё некий нравственный принцип для личного употребления… Это можно формулировать таким образом: полная свобода при условии ясности видения… Принцип, в общем, довольно опасный. Но у меня это неплохо выходит. Всё зависит от свойств глаз. Видеть ясно… Наблюдать самого себя тем свободным, прозорливым, объективным взором, который приобретаешь в лабораториях. Цинически следить за своими мыслями и поступками. И в заключение — принимать себя со всеми достоинствами и недостатками… Ну и что же? А то, что я почти готов сказать: всё дозволено… Всё дозволено, поскольку сам себя не обманываешь, поскольку сознаёшь, что именно и почему делаешь!»