Семья Тибо, том 2

– Все! Быть может, в неравной степени, но все! И ты и я, пролетарий и буржуа, и официант и метрдотель! Поскольку мы родились членами этого сообщества, все мы заняли в нем место, из которого каждый из нас ежедневно извлекает выгоду. Выгоду, требующую взамен соблюдения общественного договора. И одно из первых условий этого договора требует от нас соблюдения законов сообщества и подчинения им даже в том случае, если в результате наших свободных индивидуальных рассуждений, эти законы порой и кажутся нам несправедливыми. Отбросить эти обязательства – значило бы подорвать фундамент учреждений, которые делают такое национальное сообщество, как Франция, устойчивым, живым организмом. Это значило бы расшатать общественное здание.

– Да! – вполголоса произнес Жак.

– И больше того, – продолжал Антуан гневным тоном, – это значило бы поступать безрассудно: это значило бы действовать против истинных интересов индивидуума, потому что беспорядок, который явился бы следствием этого анархического бунта, имел бы для индивидуума бесконечно более злосчастные последствия, нежели его подчинение законам, – даже если эти законы имеют недостатки.

– Как знать! – с живостью возразил Штудлер.

Антуан снова бросил взгляд на Халифа и на этот раз сделал полшага в его сторону.

– Разве нам как гражданам не приходится неоднократно подчиняться законам, которые мы не одобряем как отдельные личности? Впрочем, общество разрешает нам вступить с ним в борьбу: свобода мысли и печати еще существует во Франции! У нас есть даже легальное оружие для борьбы – избирательный бюллетень.

– Есть о чем говорить! – возразил Штудлер. – Чистейшее надувательство вот что такое во Франции твое всеобщее избирательное право! На сорок миллионов французов нет и двенадцати миллионов избирателей! Достаточно шести миллионов плюс один голос – половины всех голосующих, – чтобы образовать то, что имеют наглость называть большинством! Итак, мы имеем тридцать четыре миллиона дураков, покорных воле шести миллионов лиц, которые чаще всего голосуют – ты и сам знаешь как: вслепую, под влиянием россказней в кабачках! Нет, нет, француз не имеет фактически никакой политической власти. Имеет ли он возможность изменять установленный государственный строй? Отвергать или хотя бы просто обсуждать новые, навязанные ему законы? Его совета не спрашивают даже тогда, когда заключают от его имени союзы, которые могут вовлечь его в столкновения, где он сложит свою голову! Вот что называется во Франции национальным суверенитетом!

– Прошу прощения, – спокойно поправил его Антуан. – Я не чувствую себя таким уж беспомощным, как ты говоришь. Разумеется, у меня не спрашивают совета по поводу каждого события общественной жизни. Однако если сообщество придерживается политики, которая мне не нравится, никто не запрещает мне подать голос за тех, кто будет бороться против этой политики в парламенте!.. До тех же пор, пока моему голосу не удастся удалить от власти тех, кто представляет там мнение большинства, и посадить на их место людей, которые изменят государственную политику в соответствии с моими взглядами, мой долг прост. И неоспорим. Я обязан общественным договором. Я должен покоряться. Должен повиноваться.

– Dura lex – все же lex![51] – изрек г-н Шаль посреди всеобщего молчания.

Халиф ходил по комнате взад и вперед.

– Остается узнать одно, – проворчал он, – не явится ли в данном случае революционный беспорядок, который могло бы вызвать неподчинение мобилизованных, значительно меньшим злом, чем…

– …чем самая короткая война! – закончил Жак.

Руа, находившийся в противоположном углу кабинета, сделал какое-то движение, и пружины его кресла заскрипели. Но он промолчал.

– Что касается меня, патрон, – тихо сказал Жуслен, – я рассуждаю так же, как вы: я подчиняюсь… И тем не менее я понимаю, что в столь исключительную минуту, накануне такого потрясения, какое нам угрожает, это подчинение, этот долг может явиться для некоторых… неприемлемым, бесчеловечным…

– Напротив, – возразил Антуан. – Чем острее сознает индивидуум всю серьезность события, тем более неумолимым должен ему казаться его долг!

Он сделал паузу и поставил чашку обратно на поднос, так и не выпив кофе. Лицо его исказилось, голос дрожал.

– Вот уже несколько дней, как я спрашиваю себя об этом, – признался он вдруг подавленным тоном, невольно заставившим Жака внимательно взглянуть на него. Несколько секунд он прижимал к векам указательный и большой пальцы, затем поднял голову и бросил в сторону брата странный, быстрый взгляд. Потом заговорил, взвешивая каждое слово: – Если бы сегодня вечером правительство, избранное большинством, – пусть даже сам я голосовал против него, – если бы оно объявило мобилизацию, то, что бы я ни думал о войне, принадлежал бы я к оппозиционному меньшинству или не принадлежал, это все равно не дало бы мне права самовольно нарушить договор и уклониться от обязательств, которые одинаковы для всех, решительно для всех!