Семья вурдалака

— Сестра была уверена в вашей любви, и с самого начала обхождение ваше с нею оправдывало ее предположения. Вам удалось внушить ей участие, и она вас полюбила. Вы даже с нею объяснились…

— Никогда! — воскликнул Руневский.

Глаза молодого Зорина засверкали от негодования.

— Послушайте, милостивый государь, — вскричал он, выходя из пределов холодной учтивости, в которых сначала хотел остаться, — вам, верно, неизвестно, что, когда я еще был на Кавказе, Софья мне о вас писала; от нее я знаю, что вы обещали просить ее руки, и вот ее письма!

— Если Софья Карповна в них это говорит, — ответил Руневский, не дотрагиваясь до писем, которые Зорин бросил на стол, — но я сожалею, что должен опровергнуть ее слова. Я повторяю вам, что не только никогда не хотел просить ее руки, но и не давал ей ни малейшего повода думать, что я ее люблю!

— Итак, вы не намерены на ней жениться?

— Нет. И доказательством тому, что я нарочно приехал в Москву просить у вашей матушки руки ее племянницы.

— Довольно. Я надеюсь, что вы не откажете мне в удовлетворении за оскорбление, которое нанесли моему семейству.

— Я всегда к вашим услугам, но прежде прошу вас обдумать ваш поступок. Может быть, при хладнокровном размышлении, вы убедитесь, что я никогда и не помышлял наносить оскорблений вашему семейству.

Молодой ротмистр бросил гордый взгляд на Руневского и сухо сказал:

— Завтра в пять часов я вас ожидаю на Владимирской дороге, на двадцатой версте от Москвы.

Руневский поклонился в знак согласия, а оставшись один, начал заниматься приготовлениями к следующему утру. У него было мало знакомых в Москве, к тому ж почти все были на дачах, и не удивительно, что выбор его пал на Рыбаренко.

На другой день, в три часа утра, они с Рыбаренко уже ехали по Владимирской дороге и на условленном месте нашли Зорина с его секундантом.

Рыбаренко подошел к Зорину и взял его за руку.

— Владимир, — сказал он, сжав ее крепко, — ты не прав в этом деле: помирись с Руневским!

Зорин отвернулся.

— Владимир, — продолжал Рыбаренко, — не шути с судьбою, вспомни виллу Урджины!

— Полно, братец, — сказал Владимир, освобождая свою ладонь из руки Рыбаренко, — теперь не время говорить о пустяках!

Они углубились в кустарник.

Секундантом Зорина был маленький офицер с длинными черными усами, которые он беспрерывно крутил. С самого начала лицо его показалось Руневскому знакомым, но когда, размеряя шаги для барьера, маленький офицер начал особенным родом подпрыгивать, Руневский тотчас узнал в нем Фрышкина, того самого, над которым Софья Карповна так смеялась на балу, где Руневский с ней познакомился.

— Друзья мои, — сказал Рыбаренко, обращаясь к Владимиру и Руневскому, — помиритесь, пока еще можно: я чувствую, что один из вас не воротится домой!

Но Фрышкин, приняв сердитый вид, подскочил к Рыбаренко, сказал, уставив на него большие красные глаза:

— Позвольте объяснить: здесь оскорбление нестерпимое-с… примирение невозможно-с… здесь обижено почтенное семейство-с, весьма почтенное-с… я до примирения не допущу-с… а если бы приятель мой Зорин и согласился, то я сам, Егор Фрышкин, буду стреляться вместо него-с!

Оба противника уже стояли один против другого. Вокруг них царствовала страшная тишина, которую всего на секунду прервало щелканье курков.

Фрышкин не переставал горячиться, красный как рак:

— Да, я сам хочу стреляться с господином Руневским-с! Если приятель мой Зорин его не убьет, так я убью-с!

Выстрел прервал его речь, и от головы Владимира отлетел клочок черных кудрей. Почти в ту же минуту раздался второй выстрел, и Руневский грянулся на землю с окровавленной грудью. Владимир и Рыбаренко бросились его подымать и перевязывать рану. Пуля пробила ему грудь, и он был лишен чувств.

— Это твое видение на вилле Урджины! — сказал Рыбаренко на ухо Владимиру. — Ты убил друга.

Руневского перенесли в коляску, и так как дом бригадирши был самый ближний и хозяйку все знали как добрую и человеколюбивую старушку, его отвезли к ней, несмотря на сопротивление Рыбаренко.

Долго Руневский пролежал без памяти, а когда начал приходить в себя, первое, что ему бросилось в глаза, был портрет Прасковьи Андреевны, висящий над диваном, на котором он лежал. В нише стояла старинная кровать с балдахином, а всю стену напротив занимал огромный камин.

Руневский узнал свою прежнюю квартиру, но никак не мог понять, каким образом сюда попал и отчего так слаб. Он попытался было встать, но сильная боль в груди удержала его на диване, и он стал вспоминать свои похождения до поединка. Он также вспомнил, как дрался с Зориным, но не знал, когда это было и сколько времени продолжалось беспамятство. Пока он размышлял о своем положении, вошел незнакомый доктор, осмотрел его рану и, пощупав пульс, объявил, что у него лихорадка. Ночью несколько раз приходил Яков и давал ему лекарство.